Сальвадор Дали
Дневник гения

<<< Назад | Содержание | Далее >>>

"Нет!" - воскликнул Дали. Не раньше, чем все будет избавлено 
от иррациональности, не раньше, чем чувственный террор будет 
облагорожен и сублимирован высшей красотой смерти, следуя по 
тропе, ведущей к духовному совершенству и аскетизму! Только 
испанец может осуществить эту миссию среди обилия 
дьявольских открытий всех эпох. Произойдет всеобщее очищение, 
и родится метафизическая геометрия.

Нужно вернуться к серебряной окиси и оливково-зеленому 
благородству Веласкеса и Сурбарана, к реализму и мистицизму, 
к которым мы должны приобщиться, дабы уподобиться им по 
значимости. Трансцендентная реальность должна быть 
интегрирована в некую чистую реальность. И это уже 
предполагает присутствие Бога, который и есть единственная 
высшая реальность.

Эта далиниевская попытка рационализации мира робка и - 
правда, не вполне осмысленно - была сделана в иллюстрациях 
журнала "Минотавр". Пикассо попросил издателя Скира поручить 
мне иллюстрировать "Les Chants de Maldoror".Гала устроила 
ленч для Скира и Бретона. Однако не будем говорить о 
несчастливой судьбе "Минотавра", который пасется теперь на 
материалистических полях Вервэ.

В двух случаях я лицемерно обсуждал с Бретоном мою будущую 
религию. Он не понимал меня. Я перестал убеждать. Мы стали 
все хуже понимать друг друга. Когда Бретон приехал в Нью-
Йорк в 1940 году, я позвонил ему в день приезда 
поприветствовать его и договориться о встрече: мы 
договорились встретиться на следующий день. Я упомянул о 
новой платформе для наших идей. Мы должны были начать новое 
большое мистическое движение, призванное развить наш 
сюрреалистический опыт и раз и навсегда отделить его от 
материализма. Но в тот же вечер друзья сказали мне, что 
Бретон вновь оклеветал меня, назвав поклонником Гитлера. Это 
была опасная ложь. С тех пор мы больше не встречались.

Однако благодаря своей точной, как счетчик Гейгера, 
врожденной интуиции я понимаю, что Бретон был мне близок. 
Его интеллектуальная активность, невзиря на внешние 
проявления, была чрезвычайно ценна и отсутствовала у 
экзистенциалистов, несмотря на их быстротечные театральные 
успехи.

С тех пор, как сорвалась моя последняя встреча с Бретоном, 
сюрреализм перестал существовать. Когда на следующий день 
корреспондент крупной газеты попросил меня дать определение 
сюрреализма, я ответил: "Сюрреализм - это я!". Я так и думаю, 
ибо только я последовательно осуществлял его идеи. Я 
ни от чего не отрекаюсь, напротив, я подтверждаю, что 
сублимирую, иерархизирую, рационализирую, дематериализую, 
одушевляю все. Мой нынешний ядерный мистицизм - в 
значительной степени продукт, инспирированный Святым Духом, 
демоническими и сюрреалистическими экспериментами первой 
половины моей жизни.

Дотошный Бретон составил мстительную анаграмму на мое 
прекрасное имя, трансформировав его в "Avida Dollars".
Хотя это не шедевр великого поэта, однако в контексте моей 
жизни, признаться, он довольно удачно отвечал тогдашним моим 
амбициям. Действительно, Гитлер умер в вагнеровском духе - в 
Берлине, на руках Евы Браун. Услышав эту новость, я подумал: 
Сальвадор Дали станет величайшей куртизанкой своего времени. 
Так и было. После смерти Гитлера началась новая мистическая 
и религиозная эра, которая поглотила все идеологии. 
Современное искусство, пропыленное наследие материализма, 
полученное от Французской революции, противостояли мне 
последние десять лет. Я обязан писать хорошо, ибо мой 
атомистический мистицизм сможет лишь тогда одержать победу, 
когда обретет прекрасную форму.

Я знаю, что искусство абстракционистов, веривших в "ничто" 
и, следовательно, писавших "ничто", послужило великолепным 
пьедесталом для Сальвадора Дали, изолированным в наш 
презренный век от материалистического декоративизма и 
любительского экзистенциализма. Все так и было. Но чтобы 
стоять крепко, я должен был быть сильнее прежнего. Я должен 
был делать деньги, чтобы выдержать. Деньги и здоровье! Я 
совсем перестал пить и стал усиленно заботиться о себе. В то 
же время я старался придать больше блеска Гала, сделать ее 
счастливой. Мы тратили деньги, делая все во имя красоты и 
добродетели. Анаграмма подтверждала свою истинность.

Меня привлекало в философии О. Конта то, что он ставит во 
главе своей иерархии банкиров, которым придает большое 
значение. Меня всегда впечатляло золото в любом виде. В 
юности я думал о том, что Мигель Сервантес, написавший 
своего Дон Кихота во славу Испании, умер в черной нищете, 
Христофор Колумб, открывший Новый Свет, умер при тех же 
обстоятельствах и к тому же в тюрьме. Моя 
предусмотрительность подсказывала мне в юности два пути:

1. Попасть в тюрьму как можно раньше. Так и случилось.

2. Как можно скорее стать мультимиллионером. И это 
произошло. Как заметил католанский философ Франческо 
Ппуйель: "Самое сильное желание человека - обретение 
священной свободы жить, не нуждаясь в труде". Дали в свою 
очередь добавил к этому афоризму: эта свобода способствует 
проявлению человеческого героизма.

Я сын Вильгельма Телля, который превратил в слиток золота 
яблоко "каннибалистического" раздора, которое мои духовные 
отцы, Андре Бретон и Пабло Пикассо 
рискованно положили мне на голову, столь хрупкую и любимую 
мной. Да, я верил в то, что спасу современное искусство, я - 
единственный, кто способен сублимировать, интегрировать, 
рационализировать все эксперименты современной эпохи в великой 
классической традиции реализма и мистицизма, которые 
являются высшей миссией Испании.

Роль моей страны чрезвычайно важна для великого движения 
атомистического мистицизма, который характеризует нашу 
эпоху. Своим неслыханным техническим прогрессом Америка 
эмпирически подтверждает наличие этого нового мистицизма.

Гений иудейского народа дает эти доказательства 
непроизвольно благодаря Фрейду и Эйнштейну, их динамическим и 
антиэстетическим возможностям. Франция осуществляет важную 
дидактическую роль. Она, вероятно, создаст конституционную 
форму "атомистического мистицизма", обязанную ее интеллектуальной 
отваге. Но опять-таки миссия Испании состоит в 
облагораживании всего религиозной верой и красотой.

Анаграмма "Avida Dollars" - мой талисман. Она принесла с 
собой приятный и монотонный поток долларов. Когда-нибудь я 
расскажу правду о том, как собирались плоды священных 
расстройств Данаи. Это будет глава моей новой книги, 
вероятно, шедевра, "Жизнь Сальвадора Дали как произведение 
искусства".

А сейчас я хочу рассказать анекдот. Как-то одним весьма 
удачным вечером, когда я возвращался в свою квартиру в 
нью-йоркском отеле, я услышал звон металла в своих ботинках 
после того, как заплатил таксисту. Сняв их, я обнаружил две 
пятидесятицентовые монеты. Гала, которая как раз не спала, 
окликнула меня из своей комнаты: "Дали, дорогой! Мне только 
что приснилось, что дверь приоткрылась и ты вошел с 
какими-то людьми. Вы взвешивали золото..!" Я перекрестился в 
темноте и нежно прошептал: "Так и есть". После чего заключил 
в объятия мое сокровище.

Июнь.

Дети никогда особенно не занимали меня, но еще меньше 
привлекали их рисунки и живопись. Ребенок-художник 
знает, что его картинка написана плохо. И ребенок-критик тоже 
знает, что тот знает, что картинка плоха. В таком случае для 
ребенка-критика, знающего, что тот знает, что он знает, что 
картинка написана плохо, остается только один выход: 
сказать, что она написана очень хорошо.

Благодарение Богу, в этот период моей жизни я спал и работал 
лучше и с большим удовлетворением, чем обычно. Так что я 
обязан вспомнить о нем, дабы избежать болезненных трещин, 
которые образуются по углам моего рта, неприятных физических 
ощущений от слюны, скапливающейся от удовлетворенности, 
вызванной этими двумя божественными наслаждениями - сном и 
занятиями живописью. Да, сон и живопись заставляют меня 
пускать слюни от удовольствия. Конечно же, быстрым или 
медленным движением тыльной стороны руки я могу смахнуть их 
после райских пробуждений или одной из моих не менее райских 
передышек во время работы, но я настолько бываю увлечен 
своим телесным и интеллектуальным экстазом, что не могу это 
сделать! Отсюда возникает пока нерешенная моральная дилемма: 
либо пусть усугубляются трещины удовлетворенности, либо 
нужно вовремя вытереть слюну. До принятия решения я изобрел 
способ усыпления, способ, который, вероятно, когда-нибудь 
будет включен в антологию моих изобретений.

В основном люди, которые тревожно спят, принимают снотворные 
пилюли. Я поступаю иначе. Как раз в тот период жизни, когда 
мой сон достиг максимальной регулярности и вегетативного 
пароксизма, я с некоторой долей кокетства решил принять 
снотворную таблетку. Без преувеличения, я свалился замертво и 
проснулся совершенно обновленным, мой ум сверкал с новой 
энергией, не ослабевающей пока не созревали самые сложные 
мои идеи. Это произошло со мной утром, предшествующей ночью 
я принял пилюлю; дабы еще больше переполнить чашу моего 
тогдашнего равновесия. А что за пробуждение в половине 
двенадцатого на террасе, где я под солнцем и безоблачным 
небом пил свой кофе со сливками и медом!

Между половиной третьего и пятью я отдыхал, продолжая 
ощущать действие ночной пилюли. Открыв глаза, я заметил, что 
моя подушка мокра от обильной слюны. "Но,- сказал я себе - 
Нет. Ты сегодня вытрешь лицо, сегодня воскресенье! Да и 
какой смысл убирать слюну, если ты решил, что маленькая трещина, которая 
появится сейчас, будет последней. Тогда ты сможешь осмыслить 
эту биологическую погрешность в чистом виде."

Итак, я проснулся в пять часов. Появился Пригнау, хозяин
дома. Я просил его прийти и помочь поработать над
геометрическими фигурами моей картины. Мы заперлись в студии
до 8 часов. Я сидел и давал указания: "Начертите еще октаэдр,
еще один угол..., еще концентрическую окружность..."

И он, прилежный и скучный, как флорентийский школьник, делал 
все, что я говорил, почти сразу. Трижды он ошибся в своих 
расчетах, я каждый раз, обнаружив это после проверки, давал 
"петуха", полагая, что это огорчит его. "Кукареку" - это 
вопль, которым я разряжался от сильного напряжения. Ошибки были 
сублимированы. В одно мгновение они сделали то, что с трудом 
давалось моему мозгу. Когда Пригнау ушел, я сел в кресло. 
Затем углем написал на задней стенке холста слова, которые 
сейчас здесь воспроизведу. Когда я их повторяю, они кажутся 
еще лучше: "Ошибки почти всегда таят в себе скрытый смысл!
Никогда не стремитесь исправить их. Напротив, осмыслите их и 
отнеситесь к ним внимательно! Тогда вы сможете сублимировать 
их. Занятия геометрией склоняют к утопии. Геометры редко 
бывают физически крепкими."

30 июня

Новый день был уготован для обильного слюновыделения. Я 
позавтракал в шесть утра и, хотя мне не терпелось начать 
писать небо в "Вознесении" ("Assumption"), поставил перед 
собой задачу написать сначала тщательно только одну чешуйку, 
несмотря на то, что пойманная вчера рыба сверкала и 
переливалась серебром. Я не остановился, пока не увидел, 
наконец, настоящую чешую, переливающуюся при ярком свете дня.

Это занятие особенно предрасположило меня к слюновыделению. 
Я почувствовал трещину на губе, становившуюся все 
болезнее и ощутимее, мерцающую созвучно рыбьей чешуе, 
служившей мне натурой. С полудня до сумерек я писал небо, 
небо, которое опять-таки вызывало у меня обильную слюну. 
Маленькая трещина снова начала ссаднить. Я чувствовал, как
мифологический червь разъедает углы рта, который напоминал 
мне одну из аллегорических фигур ботичеллиевской "Весны" с 
ее неясными и прекрасными растительными мотивами. Та же 
растительность разрасталась с моей маленькой трещиной в такт 
кантате Баха, которая в это время громко звучала на моем 
граммофоне.

Пришел Хуан, десятилетний мальчик, служивший мне моделью, и 
позвал поиграть с ним в футбол на набережной. Завлекая меня, 
он взял кисть и стал дирижировать последней частью кантаты 
такими ангельскими движениями, каких я в жизни не видел. Я 
пошел с Хуаном на набережную. День клонился к закату. Гала, 
чуть меланхоличная, загорелая и прекрасная, с более чем 
всегда беспорядочно спутанными волосами, вдруг привиделась 
мне светлячком, сверкавшим, подобно моей утренней рыбьей 
чешуе.

Это открытие напомнило мне о моем первом литературном опыте. 
Мне было семь лет, моя сказка была такова: мальчик июньским 
вечером совершает прогулку со своей матерью. Падают звезды. 
Мальчик ловит одну из них и несет на ладони. Придя домой, он 
кладет ее на свой маленький столик и затем прячет в стакане. 
Проснувшись утром, он кричит в ужасе: Ночью червь проглотил 
его звезду!

Мой отец - храни его Господь - был очарован этой историей, 
которая ему всегда казалась гораздо лучше "Счастливого принца" 
Оскара Уайлда.

В ту ночь я заснул в совершенно далиниевском настроении под 
высокими небесами "Вознесения", написанными под впечатлением 
от сверкания чешуи начинающей гнить рыбы...Моя губа 
треснула.

Должен заметить, что все это происходило во время 
велосипедных гонок Тур де Франс, о которых Жорж Брике вел 
радиорепортаж. Лидер гонок Бобэ вывихнул себе ногу. 
Казалось, вся Франция села на велосипеды, весь мир крутит 
педали, подчиняясь сладкому, томительному движению, 
одолевая, словно обессиленные безумцы, неприступные склоны, в 
то время как божественный Дали писал в сибаритском уединении 
Порт Льигата свои самые утонченные кошмары.

Да! Французские велогонки принесли мне такое продолжительное 
чувство удовлетворения, что слюна незаметным, но постоянным 
потоком струилась на распухшие и покрывшиеся коркой углы 
моего рта - тупое, христианское, стигматизирующее 
раздражение трещин моего духовного наслаждения!

Июль.

Когда я проснулся в 6 часов, мое первое желание было 
коснуться кончиком языка маленькой трещины. Она подсохла за 
ночь, которая была исключительно теплой и сладостной. Я 
удивился, что она подсохла так быстро и что при 
прикосновении языка казалась твердой, как рубец. Я сказал 
себе: "Это становится забавным". Я не хотел прикасаться к ней 
- это было бы необдуманным расточительством по отношению к 
наслаждению в дни напряженной и кропотливой работы, во время 
которой я могу играть с засохшим рубцом. И в этот день я 
пережил один из самых мучительных своих опытов, ибо я 
превратился в рыбу! Эта история стоит того, чтобы рассказать о 
ней.

Спустя четверть часа после того, как я начал изображать на 
холсте сверкающую чешую моей летящей рыбы, я вынужден был 
прекратить это занятие из-за появления целой тучи больших 
мух (некоторые из них были зеленовато-золотистыми), которых 
привлек зловонный запах рыбьего трупа. Мухи эти носились в 
пространстве над трупом разлагающейся рыбы, моим лицом и 
руками, заставляя удваивать внимание и быть вдвое 
расторопнее прежнего. Как на пределе самой сложной работы, я 
должен был оставаться неуязвимым для них, невозмутимо 
продолжая накладывать свои мазки, не моргнув, рисовать 
контуры чешуи; но тут одна муха бешено впилась в мое веко, 
а три другие прилипли к модели. У меня появилось 
преимущество: в короткое мгновение, когда они меняли 
положение, я мог вести наблюдения. Я не могу вспомнить до 
сих пор муху, которая назойливо старалась сесть на мой рубец. 
Я прогнал ее на короткое время, яростно двинув уголками рта, 
который от природы был достаточно гармоничным. Чтобы не повредить 
мазкам кисти, я сдерживал дыхание. Иногда я умудрялся 
вытерпеть эту муку и не гнать муху, пока она резвилась на 
рубце.

Однако это поразительное страдание не заставило меня 
остановить работу, ибо здесь возникла задача живописания, 
поглощенного мухами, пленившими меня и толкавшими к чудесам 
изворотливости. Я уже не мог бы работать без них. Нет! Что 
действительно заставило меня остановиться, так это зловонный 
запах рыбы. Я должен был убрать свою модель и начать писать 
Христа, но тотчас же мухи, которые до тех пор как-то 
разделяли меня и рыбу, скопились исключительно на моей коже. 
Я был совершенно голым, и тело мое было обрызгано 
опрокинутой бутылкой фиксатива. Думаю, что их привлекла эта 
жидкость, ибо я был абсолютно чистым. Усеянный мухами, я 
продолжал писать лучше, чем раньше, защищая свой струп 
языком и дыханием. Языком я облизывал и смягчал его, 
гармонизуя мои вздохи и ритм ударов кисти. Царапина 
совершенно зарубцевалась, и вмешательства моего языка было 
недостаточно, чтобы отделить тонкую чешуйку, если бы я при 
этом не помогал конвульсивной гримасой, появлявшейся всякий 
раз, когда я брал краску с палитры. Эта тонкая чешуйка была 
точно такой же, как чешуйка рыбы. При повторе операции 
бесчисленное множество раз я мог снять какое-то количество 
рыбных чешуек. Мой рубец был подобен фабрике, производящей 
рыбную чешую, похожую на слюду. Как только я снимал одну 
чешуйку, в углу рта моментально возникала новая.

Я сплюнул одну чешуйку себе на колено. Мне показалось, что 
она, словно жало, ужалила меня. Я тут же прекратил писать и 
закрыл глаза. Мне нужно было собрать всю волю, чтобы 
остаться неподвижным - так много сверхактивных мух было на 
моем лице. Терзаясь, мое сердце начало биться как 
сумасшедшее, и вдруг я понял, что отождествляюсь со своей 
гниющей рыбой, ибо чувствовал, что становлюсь таким же 
неподвижным, как она. "Боже мой! Я превращаюсь в рыбу!" - 
воскликнул я.

Доказательства реальности этой мысли не замедлили появиться. 
Чешуя с моего рубца жгла колено и стала размножаться. Я 
ощутил, как мои бедра, сначала одно, затем другое, потом 
живот стали покрываться чешуей. Я хотел насладиться этим 
чудом и продолжал держать глаза закрытыми почти четверть 
часа.

"Ну, - сказал я себе, все еще не веря, - сейчас я открою 
глаза и увижу, что превратился в рыбу."

Сладко несло по течению мое тело, и я купался в лучах 
заходящего солнца. Наконец я открыл глаза. О! Я был покрыт 
сверкающими чешуйками. Но в ту же минуту я понял, откуда они 
взялись: это были всего-навсего брызги моего застывшего 
фиксатива.

В этот момент горничная должна была принести мне съестное: 
тосты, сдобренные оливковым маслом. Увидев меня, она поняла 
ситуацию: "Вы вымокли, как рыба! Не понимаю, как вы можете 
работать со всеми этими ужасными вас мухами!" Я углубился 
в свои видения до самых сумерек.

О, Сальвадор! Твое превращение в рыбу - символ христианства 
- произошло благодаря мучениям с мухами. Какой типично 
далиниевский безумный способ идентифицироваться с Христом, 
когда ты пишешь Его!

Кончиком языка, которому было больно от дневной работы, мне 
удалось, наконец, отделить весь струп, а не только одну из его 
хрупких чешуек. В то время, как я писал одной рукой, большим 
и указательным пальцами другой бесконечно осторожно я держал 
струп. Он был тонкий, я сжал его, он сломался. Я прислушался 
к его запаху. Запаха не было. С отсутствующим настроением я 
на мгновение уместил его между носом и верхней губой, 
которая приоткрылась в гримасе, точно передавшей мое чувство 
изнеможденного головокружения. Блаженная усталость незаметно 
овладела мной.

Я отодвинулся от стола. Струп едва не упал на пол. Я поймал 
его уже на тарелке, стоявшей у меня на коленях. Но это не 
вывело меня из состояния прострации, и мой рот застыл в 
гримасе как бы навечно. Но, к счастью, из состояния 
неодолимой апатии меня вывела радость обнаружения моего 
струпа. В панике я начал искать его на тарелке, где среди 
бесчисленных крошек от съеденного хлеба темнело коричневое 
пятно. Я подумал, что струп вновь мой, сжал его двумя 
пальцами2, чтобы поиграть с ним еще немного. Но ужасная мысль 
пришла мне в голову: я уже не был уверен, что это был мой 
струп. Мне надо было поразмыслить. Это была загадка, ибо я 
вообразил, что произвел его сам, но поскольку размер, вид и 
отсутствие запаха были те же, какое это имеет значение, 
настоящий это струп или нет? Это сравнение взбесило меня, 
ибо я подумал, что божественный Христос, которого я писал во 
время своего истязания мухами, никогда не существовал.

Яростные гримасы вместе с моей волей к власти углубили 
кровоточащую трещину в углу рта. Алая овальная капля стекла 
на подбородок.

Да! Совершенно в испанском духе то, что я всегда мечу свои 
безумные игры кровью - способом, столь милым сердцу Ницше!

3 июля

Как обычно через четверть часа после завтрака, я заложил за 
ухо цветок жасмина и пошел в туалет. Едва я уселся, кишечник 
начал работать, что происходило почти без запаха. Настолько, 
что душистая туалетная бумага и аромат жасмина преобладали. 
Это событие могло быть предварено блаженными и чрезвычайно 
приятными снами минувшей ночи, предвещавшими мне однородный, 
лишенный запаха стул. Сегодняшний стул был совершенным, ибо 
все соответствовало необходимым условиям. Я отношу это 
полностью за счет моего почти абсолютного аскетизма и с 
отвращением и почти ужасом вспоминаю о моем стуле во времена 
мадридских дебошей с Лоркой и Бюнюэлем, когда мне был 
двадцать один год. Это было неописуемо, ядовитый позор, 
8лихорадочный, спастический, брызжущий, конвульсивный, 
инфернальный, диферамбический, экзистенциальный, мучительный 
и кровавый; в сравнении с ним сегодняшняя ровность и 
душистость весь день заставляли меня думать о меде 
заботливой, суетящейся пчелы.

У меня была тетушка, которая приходила в ужас от всего 
вульгарного. Сама мысль о том, что она может испортить 
воздух, наполняла ее глаза слезами. Она готова была поклясться, что 
никогда в жизни не имела стула. Сейчас мне ее подвиг кажется 
не таким впечатляющим. На самом деле в периоды аскетизма и 
интенсивной духовной жизни я замечал, что оправляюсь совсем 
немного. Утверждение, часто встречающееся в старых текстах, 
о том, что у святых отшельников вообще не было экскрементов, 
кажется мне близким к истине, особенно если вспомнить мысль 
Филиппа Аврелия Теофаста Бомбастуса фон Гугенхайма 
*(Парацельс (1493-1541)) , который говорил, что рот - это не 
рот, но желудок, и он становится им после длительного 
разжевывания без последующего проглатывания пищи; если 
выплюнуть ее, она все еще остается питающая. Отшельники 
жевали и выплевывали насекомых. Наивный религиозный вымысел, 
что они жили на небесах, которые дарили им свою эйфорию.

Необходимость проглатывать - я писал об этом в 
своих исследованиях о каннибализме *(Действительно Дали 
говорил об этом в своей книге "Тайная жизнь", но полностью 
исследование пока не опубликовано и выйдет в 2-х или 3-х 
томах.) - меньше соответствует диетическому питанию, чем 
потребности эмоционального и морального порядка. Мы 
проглатываем пищу, чтобы максимально идентифицироваться с 
любыми. Таким же образом мы проглатываем Божественный 
ломоть, не прожевывая. Это объясняет антагонизм между 
прожевыванием и проглатыванием. Святой отшельник заботился о 
разделении этих двух актов. Чтобы посвятить себя такой 
"жвачной роли" на Земле, он старается кормиться, используя 
только свои челюсти, акт проглатывания остается, таким 
образом, уделом Господа Бога.

4 июля

Моя жизнь устроена, как заведенный механизм: все в ней строго
согласовано. Как только я окончил работу, к моему дому
подошли два посетителя с сопровождающей их группой людей.
Один из них - L., барселонский издатель Дали, заявил, что он
специально приехал из Аргентины; второй - Pla . Сначала меня
посвятил в свои планы L.: он намерен издать в Аргентине четыре
книги:

1. Фундаментальное исследование Рамона Гомеза де ла Серна,
которому я обещал предоставить весьма любопытные материалы.

2. Мою "Рассекреченную "жизнь" *(Речь идет о "Дненике
гения".) , которую я писал в это время.

3. "Скрытые лики" Серна, которую он уже приобрел в Барселоне.

4. Несколько моих рисунков эзотерического характера с
комментариями ла Серна.

L. просил меня дать иллюстрации. Я же решил наоборот: пусть
он сам организует иллюстративное оформление книги, написанной мной.

Pla., приехав, сразу повторил то, что сказал при нашей
последней встрече: " В конце концов усы поранят Вас!" Между
ним и L. началась перепалка. Чтобы прекратить ее, я сказал, что
Pla. написал статью, которая своей проницательностью произвела на
меня сильное впечатление. На что тот ответил: "Говорите мне
такое почаще, и я напишу столько статей, сколько вам
захочется!" 

"Напишите обо мне книгу! Вы сделаете это лучше, чем кто бы
то ни было!"

"Хорошо! Я напишу ее!"

"А я ее издам! - воскликнул L. - Да и Рамон уже почти закон-
чил очередную книгу о Дали."

"Но Рамон даже не знаком с Дали лично!" - возразил
раздраженно Pla. *(Из всех проектов был реализован только один
- фотографический альбом, названный "Усы Дали", в котором,
используя фотографии Халсмана, Дали попытался
классифицировать каждый волосок своих усов.)

Неожиданно дом заполнился многочисленными друзьями Pla.
Их облик плохо поддается описанию. Однако их отличали две
характерные детали: почти у всех были густые брови, и они
производили впечатление гуляк, только что вывалившихся из
кабака, где провели последние десять лет.