Сальвадор Дали
Дневник гения

<<< Назад | Содержание | Далее >>>

Сальвадор Дали. Дневник гения.


Предисловие

Сальвадор Дали родился в 1904 году в испанском городе 
Фигерасе, в семье нотариуса. В 1929 году он присоединился к 
сюрреалистическому движению и вскоре стал одним из самых 
выдающихся его представителей. Яркая театральность и 
способность поражать в сочетании с технической виртуозностью 
сделали его противоречивой фигурой. Однако сегодня Дали 
признан одним из крупнейших новаторов искусства двадцатого 
столетия. Его энергия и изобретательность проявились в самых 
разных формах: он выполнял эскизы ювелирных украшений, 
оформлял витрины, принимал участие в театральных постановках 
и создании кинофильмов, проиллюстрировал популярную книгу 
"Песни Мальдорора" Лотреамона. Он написал две автобиографии 
"Тайная жизнь Сальвадора Дали" и "Дневник гения", новеллу 
"Скрытые лики", которые в переводах известны во всем мире.

Жизнь Сальвадора Дали связана с Испанией, Францией и США. 
Его жена Гала, которую он часто писал и которой он посвятил 
свой "Дневник гения", до него была замужем за Полем Элюаром.

Посвящаю эту книгу моему гению - Гала Градива, Елене
Троянской, Св. Елене, Гала, Галатее Плачида.

Пролог

Один человек отличается от другого больше, чем разнятся два 
животных разных видов. Мишель де Монтень

Со времен Французской революции начало распространяться 
ошибочное суждение о том, что гений во всех 
отношениях (кроме его творчества) -- более или менее обычный 
смертный. Это обман! И если это обман по отношению ко мне - 
высочайшему гению нашего времени, гению истинно современному, 
это тем более обман по отношению к тем, кто, подобно 
божественному Рафаэлю, воплотил самый гений Ренессанса.

Эта книга призвана доказать, что повседневная жизнь гения, 
его сон и отправления, его восторги, его пища, болезни, 
кровь, его жизнь и смерть существенно отличаются от того, 
что свойственно всему прочему человечеству. Это уникальная 
книга, ибо это первый дневник, написанный гением. Более 
того: она написана гением, которому удалось 
жениться на гениальной Гала - женщине, единственной в своем 
роде.

Разумеется, всего здесь не охватить. В этом дневнике, 
описывающем мою жизнь с 1952 по 1963 год, есть некоторые 
пробелы. По моему настоянию и соглашению с моим издателем, 
записи разных лет и отдельных дней в настоящее время не 
опубликованы. Демократическое общество не готово к появлению 
таких сокрушительных откровений. Неизданные части появятся 
позднее, в следующих восьми томах первого издания "Дневника 
гения", если позволят обстоятельства. В ином случае они 
появятся во втором издании, когда Европа уже реставрирует 
традиционную монархию.

А теперь, дорогие читатели, предлагаю вам затаить дыхание и 
внимать тому, что я расскажу об атоме Дали. Столь уникальны, 
удивительны и одновременно абсолютно правдивы события, 
которые сейчас будут изложены, что они, естественно, 
становятся дневником гения, достоверным дневником 

вашего покорного слуги.

Дали.

1952

МАЙ

Порт Льигат

Это герой, который восстает против отцовского авторитета и 
подавляет его. Зигмунд Фрейд

Приступая к написанию нижеследующего, я надеваю фирменные 
кожаные туфли, которые никогда не способен был носить 
подолгу, ибо они ужасно жали. Обычно я надеваю их перед 
чтением лекций. Мучительная теснота, стискивающая ноги, 
возбуждает мои ораторские способности до предела. Острая, 
нестерпимая боль заставляет заливаться соловьем или петь 
подобно неаполитанским певцам, что тоже носят чрезмерно 
тесную обувь. Сильное внутреннее физическое напряжение, 
гнетущая пытка, производимая фирменными башмаками, побуждают 
меня к изречению чистых и высоких истин, вызванных к жизни 
предельной болью, терзающей ноги.

Итак, я надеваю ботинки и начинаю писать, не 
торопясь, как мазохист, всю правду о моем изгнании из 
сюрреалистического движения. При этом я не имею в виду 
клеветнические измышления, брошенные в мой адрес Андрэ 
Бретоном, который не может мне простить, что я был крайним 
(ортодоксальным) сюрреалистом. Это необходимо для того, 
чтобы когда-нибудь, когда я опубликую эти страницы, можно 
было понять, что происходило в действительности. Ради этого 
я должен обратиться к своему детству. Я никогда не был 
обычным средним учеником. То я производил впечатление вообще 
неподдающегося обучению абсолютного тупицы, то набрасывался
на учебу с поражающим всех неистовством и рвением. Но
пробудить мое усердие можно было, лишь предложив что-нибудь
для меня привлекательное. Когда же пробуждался аппетит, во
мне просыпался неутолимый голод.

Мой первый учитель дон Эстебан Трейтер внушал мне, что Бога 
нет. Тоном, не допускающим возражений, он говорил, что 
религия - это "занятие для женщин". Хотя я был очень молод, 
эта мысль была мне симпатична и казалась поразительно верной. 
Ежедневно я находил подтверждение ее истинности в собственной 
семье, ибо ходили в церковь только женщины, отец же 
уклонялся от этого, считая себя вольнодумцем. Особо ценя 
свободу мыслей, все, что произносил, он разукрашивал 
страшными, цветистыми ругательствами. Когда кто-нибудь 
осмеливался возразить ему, он цитировал афоризм своего друга 
Габриэля Аламара: "Ругательство - лучшее украшение 
каталанского языка".

Я уже пытался как-то подробно описать трагическую судьбу 
отца. Она достойна Софокла. Действительно, мой отец был 
человеком, не только вызывавшим не только мое восхищение, но
и желание подражать, несмотря на то что я заставил его тяжко
страдать. Я молил, чтобы Господь сохранил его, и думаю, что он
услышал меня, ибо последние три года жизни отца прошли под
знаком глубокого религиозного кризиса, который принес ему
утешение. В этот период детства, когда ум
мой жаждал знаний, я брал в библиотеке отца только книги по
эстетике. Просматривая их, я настойчиво искал и не находил
доказательств того, что Бога нет. С невероятным терпением я
читал энциклопедистов, которых теперь считаю невыносимо
скучными. Каждая страница "Философского словаря" Вольтера
являла мне доказательства несуществования Бога.

Первое знакомство с Ницше глубоко потрясло меня. Прибегая к 
черно-белым тонам, он дерзко утверждал: "Бог умер!" Как?! 
Меня учили, что Бога нет, а теперь мне говорят, что Он умер. 
Так возникли первые сомнения. На мой взгляд Заратустра был 
истинным героем, величие души которого восхищало меня, 
но ребячество подводило его. И я, Дали, мысленно стремился 
вперед. Когда-нибудь я поднимусь выше! Через день после 
того, как я впервые прочел "Так говорил Заратустра", я уже 
все решил для себя относительно Ницше. Это был слабовольный 
человек, вполне беспомощный для того, чтобы сойти с ума. В 
этих раздумьях и родился первый девиз, который стал темой 
всей моей жизни: "Вся разница между сумасшедшим и мной 
состоит в том, что я не сумасшедший!" Мне понадобилось три 
дня, чтобы освоить и законспектировать Ницше. В результате 
этого пиршества только одна черта личности философа захватила 
меня - его усы! Позже Федерико Гарсия Лорка, восхищенный 
усами Гитлера, скажет: "Усы - трагическая константа в лице 
человека". И в том, что касается усов, я вознамерился 
превзойти Ницше! Мои усы не будут подавленными, 
катастрофическими, отягощенными вагнеровской музыкой, 
аморфными! Нет! Они будут тонко очерченные, 
империалистические, ультрарационалистические, указующие,
как вертикальный мистицизм, как вертикальные испанские 
синдикаты.

Вместо того, чтобы укрепить мой атеизм, Ницше вверг меня в 
сомнения мистического свойства, достигшие кульминации в 1951 
году, когда я написал свой манифест; но, с другой стороны, 
его личность, философская система, его бескомпромиссное 
отношение к слезливым и стерильным добродетелям 
христианства способствовали становлению моих антисоциальных 
инстинктов и отсутствию родственных чувств, а во внешнем 
проявлении - трансформации моей наружности. После чтения 
"Заратустры" я отпустил баки, покрывшие щеки, и отрастил, как 
у женщины, свои смоляно-черные волосы. Ницше пробудил во мне 
идею Бога. Но образа, которым он заставил меня восхищаться
и которым я стал, было довольно, чтобы моя семья отвернулась 
от меня. Отец изгнал меня за чрезмерно усердное изучение и 
слишком буквальное следование атеистическим и анархическим 
учениям его книг - оттолкнул, ибо не мог вынести моего 
превосходства над ним в чем бы то ни было, особенно с тех 
пор, когда мои проклятия стали ядовитее его.

Четыре года, предшествовавшие моему изгнанию из семьи, ушли 
на неуклонное и крайнее "духовное падение". Для меня эти 
четыре года были поистине ницшеанскими. В этот период я 
попал в тюрьму в Героне, за то, что одна из моих картин, 
показанных на осенней выставке в Барселоне, была отвергнута 
за непристойность, за то, что я писал подписанные мной и 
Бюнюэлем оскорбительные послания ученым и всем известным 
людям Испании, в том числе нобелевскому лауреату Хуану Рамону 
Хименесу. В большинстве случаев эти выпады были совершенно 
незаслуженными, но я таким способом надеялся утвердить свою 
"волю к власти" и показать, что неуязвим для раскаянья. 
Воплощением супермена для меня стала женщина - суперженщина 
Гала.

Когда сюрреалисты увидели в доме моего отца в Кадаке 
картину, которую я только что закончил и которую Поль Элюар 
назвал "Мрачная игра", они были шокированы наличием в 
изображении непристойных анальных элементов. Особенно 
протестовала против моей работы Гала, протестовала с 
отталкивающей горячностью, которую с тех я пор обожаю. Я был 
готов присоединиться к сюрреалистическому движению. Я 
основательно изучил, проанализировав до мельчайших 
подробностей, их лозунги и сюжеты. Я усвоил, что точка 
должна фиксировать идею спонтанно, без вмешательства 
рационального, эстетического или морального контроля. И 
теперь, когда я с самыми добрыми намерениями собрался войти 
в состав группы, они решили ограничить меня, как это уже 
случилось в моей семье. Гала первая предостерегала меня, что 
среди сюрреалистов на меня будет наложено такое же вето, 
что и всюду. И говорила, что в конечном счете все они 
буржуа. Моя творческая мощь, предрекала она, позволит мне 
держать дистанцию по отношению ко всем художественным и 
литературным движениям. Прислушиваясь к голосу своей 
интуиции, которая в то время была точнее моей, она говорила, 
что оригинальность моего метода параноико-критического 
анализа позволила бы любому из сюрреалистов организовать 
самостоятельную школу. Мой ницшеанский динамизм мешал 
прислушаться к Гала. Я категорически отказывался считать 
сюрреалистов очередной литературно-художественной 
группировкой. Я верил, что они способны избавить человека от 
тирании "практического, рационального мира". Я намеревался 
стать Ницше иррационального. Последовательный рационалист, я 
знал, чего хочу. Я не собирался подчиниться 
иррациональности, ее нарциссизму и пассивности, в которых 
погрязли другие. Я был занят как раз совершенно 
противоположным: боролся за преодоление иррационального. В 
то время иррациональное начало завладело моими друзьями; как 
и многие другие, включая Ницше, они поддались 
романтической слабости.

Освоив, наконец все, что было опубликовано сюрреалистами, 
вдохновленный Лотреамоном и маркизом де Садом, вооруженный 
иезуитской добродетелью, я вошел в группу с решимостью стать 
как можно скорее ее лидером.

Я воспринял сюрреализм буквально, игнорируя дискуссии вокруг 
крови и экскрементов. С тем же усердием, с каким я старался 
стать законченным атеистом, читая книги отца, я стал так
прилежно изучать сюрреализм, что вскоре стал "интегральным 
сюрреалистом". До такой степени, что в конце концов был 
изгнан из группы, ибо был слишком сюрреалистом. Причины 
этого изгнания, полагаю, были те же, что и при отлучении от 
семьи. Гала-Градива, "подвижница", воплощение "безупречной 
интуиции", вновь оказалась права. Теперь можно сказать, что 
среди всех фактов моей биографии только два нельзя объяснить 
моей "волей к власти": первый - моя вера, которую я заново 
открыл в себе в 1949 году; второй - тот, что Гала всегда 
оказывалась права, предсказывая мое будущее.

Когда Бретон открыл мою живопись, его шокировали 
непристойности, которыми были усеяны мои полотна. Это 
удивляло меня. Я изображал человеческие нечистоты, которые с 
психоаналитической точки зрения можно трактовать как 
счастливый символ богатства, золота, которое, к счастью, 
постоянным потоком сыпалось на меня. Я пытался уверить 
сюрреалистов, что именно изображение непристойного принесет 
успех движению. Я мог привести примеры из иконографии всех 
времен и цивилизаций: курица, несущая золотые яйца, кишечные 
муки Данаи, осел с золотым пометом. Они не верили мне. Тогда 
я принял решение. Раз они не соглашаются с изображением 
нечистот, я великодушно предложил отдать все сокровища мне. 
Анаграмма, составленная спустя двадцать лет Бретоном, "Avida 
Dollars" могла появиться уже тогда.

Недели, проведенной с сюрреалистами, было достаточно, чтобы 
понять, что Гала была права. Они в какой-то мере терпели мои 
непристойности. С другой стороны, на что-то было наложено 
"табу". Здесь я встретился с теми же запретами, с которыми 
столкнулся в своем семейном кругу. Изображать кровь мне 
разрешили. Можно было добавлять немного нечистот. Мне было 
разрешено изображать половые органы, но запретили анальные 
фантазии. Они предпочитали лесбиянок гомосексуалистам. Можно 
было предаваться садизму, использовать зонтики, швейные 
машины, но никаких непристойностей и религиозных элементов, 
даже мистики!

Я уже говорил, что стал стопроцентным сюрреалистом. Радея о 
чистоте совести, я решил довести свой эксперимент до 
логического конца. Я был готов действовать с таким 
средиземноморским параноидальным лицемерием, на которое, по 
своей порочности, был способен только я. Мне необходимо было 
в то время совершить максимум грехов, несмотря на то, что я 
был под глубоким впечатлением от поэмы "Иоанн Креститель", 
которую слушал во вдохновенном исполнении Гарсиа Лорки. Я 
предчувствовал, что тема религии позднее войдет в мою жизнь. 
Подражая Св. Августину, который не отказывал себе в 
оргиастическиких наслаждениях и распутстве и одновременно 
возносил молитвы к Господу, я взывал к небесам, приговаривая:
"Ну, еще чуть-чуть..." Прежде чем моя жизнь стала такой, как 
сейчас,- примером аскетизма и добродетели, я держался за 
свой иллюзорный сюрреализм полиморфного искажения, стремясь 
продлить его хоть на несколько мгновений, подобно спящему, 
пытающемуся удержать последние минуты дионисийского сна. 
Ницшеанский Дионис, как терпеливый наставник, сопровождал 
меня повсюду, и я не заметил, как на его руке появилась 
повязка со свастикой.

Я никогда не мешал своему богатому и гибкому воображению 
приносить самые неожиданные плоды. Но они служили лишь 
подтверждением врожденного безумия. Вот почему я достиг 
большого успеха даже тогда, когда был лишь частью 
сюрреалистического движения, каждодневно завоевывая 
признание своей идеи или образа, который якобы 
"сюрреалистической манере" не соответствовал. В 
действительности, я предпочитал поступать против их желаний. 
Им не нравились анальные зоны - я старался надуть их и 
изобразить множество таковых, в основном в макиавеллиевском 
духе, тщательно вуалируя. Если я создавал сюрреалистический 
"объект", в котором фантазии подобного рода отсутствовали, то 
символическая его функция носила анальный характер. Чистому 
и пассивному автоматизму я противопоставил активный импульс 
своего метода параноико-критического анализа. К тому же я 
противопоставлял энтузиазм Матисса, абстрактные тенденции и 
ультрарегрессивную разрушительную манеру Мейссонье. Чтобы 
внести изменения в мир обычных бытовых форм, я занялся 
созданием предметов быта "в стиле 1900" годов, образцы 
которого коллекционировали мы с Диором; увиденные "новым 
взглядом", они когда-нибудь вернутся к нам.

Тогда же, когда Бретон ничего не хотел слышать о религии, я 
стремился, разумеется, создать новую религию, которая будет 
одновременно садистской, мазохистской и параноической. Идея 
этой религии пришла мне в голову после чтения работ Огюста 
Конта. Может быть сюрреалисты смогут достичь того, чего не 
смогли добиться философы. Но прежде всего я должен был привлечь к 
мистицизму будущего верховного жреца новой религии - Андрэ 
Бретона. Я пытался объяснить ему, что идеи, которые мы 
проповедуем, верны, но их необходимо дополнить элементами 
мистического и религиозного характера. Я полагал, что теперь 
мы вернемся к концепции апостольской романо-католической 
религии, которая постепенно начала завладевать мною. Бретон 
с улыбкой принял мои объяснения и посоветовал обратиться к 
Фейербаху, философия которого, как мы теперь знаем, грешит 
идеалистическими недостатками, но тогда мы не понимали 
этого.

Пока я изучал Огюста Конта, дабы возвести мою новую религию на 
надежной основе, из нас двоих Гала оказалась большей 
позитивисткой, чем я. Целые дни она проводила в живописных 
лавках с торговцами антиквариатом и реставраторами, покупая 
кисти, лаки и все что мне было необходимо, чтобы начать 
работать. Конечно, я не желал ничего и слышать о технических 
вопросах, ибо творил далиниевскую космогонию с ее жареными 
яйцами, повисающими без сковородок, ее галлюцинациями, 
светящимися кругами ауры ангелов, с ее реминисценциями 
внутриутробного рая, потерянного в день моего появления на 
свет. Я не успевал все это записывать подобающим образом. 
Довольно уже того, что для меня все было ясно. Грядущее 
поколение увидит мою работу полностью завершенной. Гала не 
соглашалась со мной. Как маленькому ребенку, который плохо 
ест, она говорила: "Дали, малыш, попробуй! Это что-то 
совершенно необычайное! Это светло-желтая краска, не жженая. 
Говорят, этой краской писал Вермеер." С раздражением и 
неохотой я попробовал. "Да! Эта краска недурна. Но ты ведь 
прекрасно знаешь, что у меня нет времени заниматься такими 
пустяками. У меня есть идея! Идея, которая потрясет весь мир 
и, главное, сюрреалистов. Никто не сможет возразить
что-нибудь против нее. Я уже не раз думал об этом - о новом
Вильгельме Телле! Речь идет о Ленине...Я напишу своего
Ленина, даже если меня выгонят из сюрреалистической группы.
Он будет держать на руках маленького мальчика - меня, на
которого будет плотоядно взирать. Я закричу: "Он хочет съесть
меня!" Я не собираюсь сообщать об этом Бретону",- сказал я,
углубившись в свои видения..."Хорошо,- тихо проговорила
Гала. - Завтра а принесу тебе желтую краску на лавандовом
масле. Только бы удалось ее достать. Но мне хочется, чтобы ты
ею писал своего Ленина."

...Я был разочарован. Мой Ленин не вызвал шока среди друзей-
сюрреалистов. Это и огорчило и раззадорило меня. Тогда я 
пойду еще дальше и попытаюсь сделать что-то совершенно 
невероятное. Только Арагон возражал против моей "думающей 
машины", окруженной бокалами горячего молока.

"Довольно трюкачества, Дали! - воскликнул он гневно. 
Теперь молоко будут давать детям безработных". Но Бретон 
поддержал меня, Арагон же выглядел довольно нелепо. Даже мое 
семейство посмеивалось над ним. Но тогда уже он был 
последователем отсталой политической концепции, которая 
привела его туда, где он теперь, т. е. в никуда.

В это время появилось слово "гитлеризация". Я написал 
нацистскую няньку за вязанием. Она попала в большую лужу. По 
настоянию одного из моих ближайших друзей-сюрреалистов,
приписал ей нарукавную повязку со свастикой. Я никак не 
ожидал той бурной реакции, которую эта эмблема вызвала. Меня 
это настолько взволновало, что я распространил свои бредовые 
видения на личность Гитлера, который мне всегда казался 
женщиной. Много картин, написанных в этот период, было 
уничтожено во время оккупации Франции. Я был очарован мягкой 
повадкой, сутуловатостью Гитлера, его тесно облегающей 
формой. Всякий раз, когда я начинал писать кожаный ремень, 
переброшенный от пояса через плечо, мягкость, нежность плоти 
Гитлера, втиснутой в военный мундир, приводила меня в 
состояние экстаза, вызывала бурное сердцебиение,- чрезвычайно 
редкое для меня ощущение, которое я не испытывал даже 
занимаясь любовью. Полнокровная плоть Гитлера, которая 
напоминала мне пышное женское тело с белоснежной кожей, 
восхищала меня. Сознавая тем не менее психопатологический 
характер этих восторгов, я с трепетом внимал шепоту, 
раздававшемуся в моих ушах: "Да, на сей раз я верю, что я на 
грани настоящего сумасшествия!"

Я сказал Гала: "Принеси мне желтую краску на лавандовом 
масле и самые тонкие в мире кисти. Нет ничего труднее, чем 
передать в ультрарегрессивной манере Мейссонье 
суперстрасти, мистический и чувственный экстаз, которые 
охватывают меня, когда я запечатлеваю на холсте кожаную 
портупею Гитлера."

Напрасно я уверял всех, что мое инспирированное Гитлером
головокружение аполитично, что произведение, вызванное к
жизни феминизированным образом фюрера, заключало в себе
скандальную двусмысленность, что у изображенного есть оттенок
патологического юмора, который присутствовал в образах
Вильгельма Телля и Ленина. Сколько раз я объяснял все это моим
друзьям, но все было бесполезно. Этот новый кризис моего
творчества породил подозрительность среди сюрреалистов. Дела
пошли совсем плохо, когда стали распространяться слухи, что
Гитлер любит лебедей, одиночество, Вагнера, страдает манией
величия. В своих картинах я собрал все приемы Иеронима Босха.

Я попросил Бретона созвать срочное совещание нашей группы,
чтобы обсудить гитлеровский мистицизм с позиции ницшеанства и 
антикатолического иррационализма. Я надеялся, что 
антикатолический аспект дискуссии привлечет Бретона. К тому 
же я считал Гитлера законченным мазохистом, захваченным 
идеей развязать войну, во имя того, чтобы героически проиграть ее. 
Он осуществлял один из тех актов, которые 
были в это время популярны в нашей группе. Мое настойчивое 
требование рассматривать мистицизм Гитлера с 
сюрреалистической точки зрения, а также придать религиозный 
смысл садистическим элементам сюрреализма, которые были 
усилены моим параноико-критическим аналитическим методом, 
отрицавшим автоматизм и присущий ему нарциссизм, вызвало 
серию разрывов и многочисленных скандалов с Бретоном и его 
друзьями. Последние способствовали нашим раздорам, что было 
чревато опасностью для лидера движения.

Я написал пророческую картину о смерти фюрера. И назвал ее 
"Загадка Гитлера", что ускорило мое отлучение от наци и 
получило одобрение антифашистов. Сейчас, когда я пишу эти 
строки, должен сознаться, что так и не разгадал эту загадку.

Как-то вечером группа сюрреалистов собралась для осуждения 
моего так называемого "гитлеризма". К несчастью, я забыл 
подробности этого необычного заседания. Но, если Бретон вновь 
когда-нибудь пожелает увидеть меня, я хочу, чтобы он сообщил 
мне, что было занесено в протокол, который был составлен 
после этой встречи. Когда я вернулся домой в Париж, дверь 
моей квартиры была взломана.

Когда мы выясняли отношения, я несколько раз на коленях 
просил не изгонять меня, призывал Бретона понять, что моя 
навязчивая идея о Гитлере была параноидальной и абсолютно 
аполитичной. Я говорил, что я не наци и не могу им стать, ибо, 
если Гитлер завоюет всю Европу, он, конечно, не упустит 
случая разделаться с такими истерическими типами, как я, он 
уже сделал это в Германии, где его считали дегенератом. В 
конечном счете феминизированных черт, которыми я наделил 
личность Гитлера, будет достаточно, чтобы я выглядел 
иконоборцем в глазах нацистов. Одновременно мой фанатизм, 
отягощенный знанием Фрейда и Эйнштейна, которые вынуждены 
были покинуть Германию при Гитлере, делал очевидным то, что 
последний интересовал меня только как объект моей болезни, 
отчего он и казался мне ни с чем не сравнимой 
катастрофической ценностью.

В довершение всего, когда до их сознания дошла моя 
невиновность, я должен был подписать документ, в котором 
объявлял себя другом пролетариата. Я подписал его без 
неприязни, поскольку у меня никогда не было каких-либо 
определенных чувств по отношению к нему.

Истина, единая и неделимая, стала вдруг очевидной: нельзя 
быть радикальным сюрреалистом в группе, которая 
руководствуется только политическими мотивами, и это 
относилось к Бретону и Арагону.

Такой человек как я, человек, считающий себя безумцем, 
устроенный с пифагорейской точностью (в ницшеанском смысле 
слова), вероятно, не должен существовать. К чему все 
сводилось: Дали - законченный сюрреалист, проповедующий 
полное отсутствие эстетических и моральных норм, побуждаемый 
ницшеанской "волей к власти", утверждающий, что любой 
"эксперимент" может быть доведен до крайнего предела. Я 
требовал права изобразить зад Ленина девятифутовой длины, 
придать его портрету расплывчатую аморфность Гитлера, а если 
нужно, снабдить его романо-католическими символами...

Запахи тела обрели для меня литургический смысл. Эстетическое
начало одухотворяло буйное цветение моего чувственного
экстаза. Эту безумную страсть венчали многолетние образы
знаменитого Великого Мастурбутора, напоминающие смахивающих
на коммунистов насекомых, с наполеоновским брюшком и пухлыми
бедрами Гитлера...

Все только началось! ...Но Бретон сказал Дали: "Нет!" И в
каком-то смысле он был прав, ибо в этом чудовищном смешении
он хотел разделить добро и зло. Но он был прав не вполне, ибо,
отстаивая свободу выбора, следовало уступить этому
далиниевскому набору. Он не совсем прав потому, что Дали -
абсолютный рационалист, стремившийся знать об иррациональном
все, причем не для того, чтобы пополнить человеческий
культурный репертуар, но, напротив, ослабить его, овладеть им.
Циклотрон философского сквернословия Дали жаждал сокрушить
все своей артиллерией внутриатомных нейтронов, дабы
преобразовать в чистую мистическую энергию низменную, животную
биологическую смесь, сущность которой открывала
сюрреалистическая фантазия. Когда-нибудь эта загнивающая масса
одухотворится. Миссия человека на Земле будет
выполнена.

Этот момент был назван Кьеркегором...Все было потрясающе 
мерзко. Все экзистенциалистиские канализационные крысы, 
прелюбодействовавшие в подвалах во времена оккупации, 
шипящие, визжащие на отбросах сюрреалистического банкета, - 
все это было великолепно, и человек был здесь лишним.