Сальвадор Дали
Дневник гения

<<< Назад | Содержание | Далее >>>

Мысль о том, что моя картина могла погибнуть, была для меня 
таким ударом, что весь август я был под впечатлением от 
этого события. Я ведь боялся работать над картиной из-за 
сознания ее совершенства, медлил и робел. Теперь же, 
уразумев, что она может быть уничтожена, я работал быстро и 
бесстрашно. Остатка дня хватило, чтобы написать два фута 
холста, проработать его правую часть и закончить сферу, 
символизирующую земной шар. Во время работы я все время 
думал о Деве Марии, вознесшейся к небесам. То же произошло с 
моей Девой Марией, сошедшей в недра могилы. Мне удалось 
показать ее чудесное вознесение материально, морально и 
символически. Это чудо, полагаю, свершилось в этом мире 
благодаря лишь одному человеку, имя которого Сальвадор Дали. 
Благодарение Господу и его ангелам!

2 сентября

Самый дурной художник в мире во всех отношениях и вне 
всякого сомнения - Тернер.

Сальвадор Дали

Этим утром, когда я был в туалете, я сделал поистине 
замечательное наблюдение. Мой стул, кстати, в это утро был 
мягким и лишенным запаха. Я размышлял о человеческом 
долголетии, на что натолкнул меня один восьмидесятилетний 
старец, поднявшийся над Сеной на красном шелковом парашюте. 
Интуиция мне подсказывала, если бы человеческие 
экскременты были бы жидкими, как мед, жизнь человека 
увеличилась, ибо экскременты (согласно Парацельсу) - это 
жизнь, и каждый сбой в работе кишечника или выход газов 
равносильны ее сокращению. Это эквивалент отрезка судьбы, 
который в то же время как бы рассекает ее. Источник земного 
бессмертия следует искать в нечистотах, экскрементах и нигде 
более...А пока высшая миссия человека на земле 
заключается в одухотворении всего сущего, его экскременты 
особенно необходимы. Поэтому мне страшно не нравятся все 
шутки по поводу человеческих отправлений и прочие 
фривольности на эту тему. Я удивлен тем, как мало 
философского, метафизического значения придает человек 
такому жизненно важному предмету, как экскременты. Когда я 
напишу трактат об этом, я наверное удивлю весь мир. Этот 
трактат будет полной противоположностью сочинению Свифта об 
отхожих местах.

3 сентября

Сегодня год со дня бала в Бейстегю. Воспоминание об этом 
прошлогоднем сентябрьском дне, проведенном в Венеции, 
пронзает сердце острой болью, но я сказал себе, что должен
закончить нижнюю левую часть холста и начать писать 
"радиолориум" *("Радиолория" содержится в каждом элементе 
кольцеобразной сферы, которая обычно изображается в руках 
португальских королей.) - земной шар носорожьих мучений. 
Через два дня я приступлю к своим "niqoids" **("niqoids") - 
корпускулярные частицы, составляющие Corpuscularia 
Lapislazulina Дали.). И уж потом предамся воспоминаниям о 
бале в Бейстегю. Мне это необходимо, дабы окунуться в блеск 
и венецианские корпускулы чудесного тела моей Гала.

Не единожды я старался оградить бал от тягучего потока моих 
раздумий. Мне удавалось отгородиться от этих видений подобно
тому, как я, будучи ребенком с добрый час вертелся вокруг
стола, умирая от жажды, и, наконец, взял стакан холодной воды и
опорожнил его, утолив таким образом мою безумную жажду.

5 сентября

Продолжаю удерживать память от воспоминаний о бале, как иной 
сдерживает желание помочиться. Я прыгаю вокруг них и попутно 
изобретаю новую хореографию перед тем, как начать работать.

6 сентября

Как раз в тот момент, когда я собирался настроить наконец 
свой драгоценный, лелейный сальвадорианский мозг на 
воспоминания о бале, горничная доложила о приходе адвоката. 
Я вежливо объяснил, что работаю и смогу повидаться с ним в 
восемь часов вечера. Но то, что предвкушаемые мной 
размышления были уже чем-то ограничены, вызвало во мне 
чувство протеста. Горничная вернулась, сообщив, что 
нежданный гость настаивает на встрече, так как он приехал на 
такси, которое ожидает его. Этот довод показался мне 
чрезвычайно неуместным, ведь такси - не поезд, оно может и 
подождать. Я повторил Росите, что моим размышлениям и 
корпускулам чудесного тела Гала нельзя мешать до восьми 
часов вечера. Однако адвокат, считавший, видимо, себя моим 
большим другом, уже вошел в библиотеку, небрежно сдвинул мои 
редчайшие книги по искусству, сбросил мои математические 
расчеты, мои подлинные рисунки, столь ценные, что никому не 
дозволяется прикасаться к ним, и уже начал составлять бумагу 
с претензией по поводу того, что я отказываюсь принять его. 
При этом он попросил горничную поставить свою подпись. Она 
отказалась, видя в этом какой-то подвох, и пошла 
предупредить меня о складывающейся ситуации. Тогда я 
бросился в библиотеку, разорвал все бумаги, которые пришелец 
позволил себе разложить на моем столе *(Впоследствии Дали 
понял, что то, он разорвал "документ", - акт греховный, 
нарушающий закон.), после чего пинками вытолкнул его из дома,
правда пинками, совершенно символическими, поскольку я даже
не коснулся его.

7 сентября

Я наслаждаюсь грезами, пролагающими путь к балу в Бейстегю. 
Я уже ощутил прустовскую связь между Порт Льигатом и 
Венецией. В шесть часов я наблюдал за отсветом тени в горах, 
где высилась башня. Мне показалось, что ее очертания 
точно совпадают с тенью, удлиняющей окна церкви Ла Салютэ на 
Большом канале. Колокол звенит также, как в день бала, около 
шести часов вечера, рядом с таможней.

Завтра я обязательно начну писать свои "niqoids" и 
предамся воспоминаниям о бале.

8 сентября

Все так и было. Я начал писать "niqoids", отыскивая 
дополнительные цвета, что доводило меня до пароксизма. 
Зеленый, оранжевый, оранжево-розовыый...Вот они, мои 
прекрасные корпускулярные nigoids. Но наслаждение было 
слишком чрезмерно, и я отложил размышления о бале на 
следующий день. Утром я вновь писал "nigoids", уже 
совершенно свободный от мыслей о бале, однако в полдень я 
позволил себе помечтать с навязчивым стремлением к 
абсолютной точности. Моя медлительная память утомляла, своей 
медлительностью доводя меня до изнеможения.

9 сентября

Сегодня я бы уж дал волю своим воспоминаниям о бале, если бы 
не появление полиции. Это результат инцидента с адвокатом. 
Полицейские сказали мне, что дело может обернуться 
двенадцатью месяцами тюрьмы. Я оставил свои воспоминания до 
лучших времен и тут же отправился на "кадиллаке" к Г., а 
затем встретиться с послом М., чтобы попросить у него совета. 
Он был весьма взволнован и почтителен со мной. Мы позвонили 
двум министрам.

10, 11, 12, 13, 14 сентября

В полдень нам зачитали официальный документ. В эти дни я был 
измучен проблемами, связанными с адвокатом. Я всегда вел 
себя как тишайшая мышь по отношения ко всему официальному, 
публичному и т.д. Во всяком случае - это мой принцип. Если 
же я поступил вразрез с ним в этом особом случае, то только 
потому, что меня вдохновляли тогда мои niqoids, как собаку 
вдохновляет брошенная кость. Нет, это было нечто, гораздо 
более сильное. Мое вдохновение было космического порядка, и, 
конечно же, этого адвокат не мог понять. В тот момент мои 
ощущения приближались к экстазу в корпускулярном воплощении.

15 сентября

Страдания, связанные с перспективой двенадцатимесячного 
пребывания в тюрьме - результатом инцидента с адвокатом, 
породили во мне острое чувство самоценности мгновения. Я 
обожаю Гала больше прежнего. Работа идет легко, словно пение 
соловья. Внезапно моя канарейка заливается трелью, и это 
весьма странно, ведь она давно перестала петь. Маленький Хуан 
спит в нашей комнате. Он - настоящая смесь Мурильо и 
Рафаэля. Я сделал три рисунка сангиной с обнаженной Гала в 
молитвенной позе. Последние три дня мы разжигали большой 
камин. И когда свет выключали, огонь горящих поленьев 
освещал наши лица. Как хорошо, что я еще не в тюрьме! Завтра 
я устрою себе каникулы перед тем, как погрузиться в 
волнующие воспоминания о бале в Бейстегю. Я закончил руки 
Девы Марии.

16 сентября

Начал писать корпускулы "Вознесения". Это ожидание тюрьмы, с 
точки зрения пароксизма, сообщало моим ощущениям привкус 
некой добровольной тюрьмы в собственном доме. Я уже готов 
предаться завтра, ровно в половине четвертого, грезам о бале.

Однако этого не случилось. Не было воспоминаний о бале. Я уже
начал думать, что это затрудненность, связанная с
воспоминаниями, которые (только при мысли о них) уже принесли
мне столько наслаждения, есть нечто типично далиниевское,
парадоксальное и уникальное. Поскольку у меня появилось
ощущение легкой боли в печени, которую я приписываю мучениям,
вызванным инцидентом с адвокатом, я стал рассматривать себя и
в конце концов обнаружил, что у меня обложен язык. Это не
случалось уже несколько лет и очень удивило меня. В конце
концов я принял полтаблетки слабительного. Это очень мягкое
слабительное, и, видимо, реакция наступит завтра. Тем не
менее смутное ощущение, что я не в "форме" для столь милых
моему сердцу воспоминаний можно было бы объяснить обложенным
языком. Расстроенный желудок несовместим с высшей эйфорией,
которая должна физиологически предшествовать интенсивному
экстатическому акту творческого воображения.

Перед сном Гала зашла и поцеловала меня. Это был лучший 
поцелуй в моей жизни.

Ноябрь

Порт Льигат, 1 ноября

Когда умирает кто-то весьма или не слишком важный, у меня 
возникает чувство сильное и страшное и вместе с тем 
утешительное, что этот некто становится стопроцентно 
далиниевским персонажем.

Сальвадор Дали

Этот день был уготован для мыслей о смерти и о себе. Для 
размышлений о смерти Федерико Гарсия Лорки, которого 
застрелили в Гранаде, о самоубийстве Рене Кревеля в Париже, 
о Жане-Мишеле Франке в Нью-Йорке. О смерти сюрреализма. О 
князе Мдивани, гильотинированным собственным "роллс-ройсом". 
О кончине княгини Мдивани и Зигмунда Фрейда, эмигрировавшего 
в Англию. О двойном самоубийстве Стефана Цвейга и его жены. 
О смерти принцессы Фосиньи-Люсинь. О смертях Христиана 
Берара и Луи Жувэ. Об уходе Гертруды Стайн и Хосе-Мария 
Серта. О смерти Миссии Серт и леди Мендель. Робера Десноса и 
Антонины Арто. О кончине экзистенциализма. О смерти моего 
отца. Смерти Поля Элюара.

Я точно знаю, что мне свойственны качества аналитика и 
психолога более значительные, чем у Марселя Пруста. Не 
только потому, что ему незнакомы многие методы психоанализа, 
которыми я пользуюсь, но главным образом из-за склада 
моего типично параноидного ума, моей предрасположенности к 
такого рода занятиям, тогда как характер ума Пруста - 
невротико-депрессивный и оттого менее пригодный для подобных 
исследований. Это легко понять по тоскливому и растерянному 
виду его усов, похожих на усы Ницше, у которого они, правда, 
были еще тоскливее; усы Пруста диаметрально противоположны 
бравым, веселым вакхическим усам Веласкеса и тем более 
ультра-носорожьим усам вашего покорного слуги и гения.

Меня всегда интересовал характер волосяного покрова: либо с 
эстетической точки зрения - для определения состояния 
идеального равновесия, которое зависит от системы 
расположения волос, либо в связи с психопатологическим 
толкованием типа усов - трагической константы человеческого 
характера и, несомненно, самой суровой черты мужской 
физиономии. К тому же я предпочитаю использовать 
гастрономические термины для своих трудных для изложения 
философских идей, которым мне всегда хотелось придать 
предельную ясность. Ибо я не выношу неясности, как бы 
незначительна она не была.

Почему я говорю, что Марсель Пруст с его мазохистским 
самоанализом и анальным садистским препарированием общества
преуспел в приготовлении удивительного супа из креветок, 
импрессионистического, сверхтонкого и квазимузыкального. В его 
супе, правда, отсутствует лишь одна вещь - креветки, о которых можно 
сказать, что они существуют только в воображении. В то 
время как Сальвадор Дали, в противоположность Прусту, при 
помощи получения в процессе анализа всевозможных мельчайших 
эссенций и квинтэссенций удалось без каких-либо мучений 
предложить красующихся на тарелке реальных креветок, 
конкретных и сверкающих, как съедобные атрибуты живой 
действительности.

Пруст творит из креветок музыку, Дали же, напротив, удалось 
сотворить из нее креветок...

Но поговорим о смерти моих современников, кого я знал и кто 
был мне другом.

Первое утешительное чувство - что они были столь 
далиниевскими по своему складу, что служили источниками моих 
творческих идей. В то же время возникает и другое ощущение, 
тревожное и парадоксальное, - я уверен, что стал причиной их 
ухода из жизни.

Я получил множество доказательств моей преступной 
ответственности за их жизни на основании собственных 
параноических расследований. С объективной точки зрения, это 
совершенная чепуха, и тем не менее я уверен в том, что это 
сущая правда благодаря моим почти сверхчеловеческим 
интеллектуальным возможностям. И потому могу с грустью 
признаться, что одна за другой кончины моих друзей, 
последовательно укладывающиеся тонкими слоями "ложных 
греховных чувствований", в конечном счете образуют своего 
рода подушку, на которой я сплю ночью сном более свежим и 
покойным, чем когда-либо. 

Смертельный выстрел в Гранаде, поэт злодейской смерти, 
Федерико Гарсия Лорка! 

Оле! С этим типично испанским восклицанием в Париже я получил известие 
о смерти Лорки, лучшего друга моей бурной юности. Это 
восклицание, исторгаемое из биологического нутра любителями 
боя быков всякий раз, когда матадору удается красивый "пас" 
или когда зрители подбадривают певца фламенко, я издал в 
связи со смертью Лорки, продемонстрировав тем самым, как 
трагична и типична его испанская судьба.

По пять раз в день Лорка говорил о своей смерти. Вечером он 
не мог лечь спать, пока кто-нибудь из нас не "уложит его в 
постель". И уже лежа в постели, он опять находил способы 
до бесконечности продолжать самые трансцендентные беседы обо 
всей поэзии, какая только была известна в нашем столетии. 
Почти всегда свои рассуждения он заканчивал разговорами о 
смерти и главным образом о своей собственной смерти.

Лорка воспевал все, о чем говорил, особенно свое завещание. 
Он проигрывал все, что касалось его смерти. "Смотри,- 
говорил он, - на что я буду похож, когда умру". При этом он 
изображал нечто вроде горизонтального балетного номера, 
имитирующего изломанные движения тела в момент захоронения, 
когда, как в Гранаде, гроб медленно опускают по крутому 
склону. Затем он показывал, как его лицо будет выглядеть 
через несколько дней после смерти. И его черты, 
не отличавшиеся особым благообразием, вдруг начинали излучать 
какую-то новую красоту и необычайную привлекательность. И 
тогда, удовлетворенный впечатлением, произведенным на нас, 
он начинал улыбаться, испытывая чувство триумфа при виде 
состояния зрителей.

Он писал:

У реки Гвадалквивир гранатово-красная борода.

В Гранаде две реки, одна из слез, другая - из крови...

Более того, в конце оды (дважды бессмертной), посвященной 
Сальвадору Дали, Лорка недвусмысленно упоминал о своей 
кончине и просил меня не терять даром времени, пока моя 
жизнь и творчество на вершине благополучия.

В последний раз я видел Лорку в Барселоне, за два месяца до 
гражданской войны. Гала, ранее не знавшая его, была под 
глубоким впечатлением от его вязкого и совершенного лиризма. И 
это впечатление было обоюдным: три дня Лорка только и 
говорил о Гала. Эдвард Джеймс, не менее великий поэт, 
чувствительный, словно колибри, тоже был околдован, захвачен 
"вязкостью" личности Федерико. Джеймс был одет в тирольский 
костюм с богатой вышивкой, в кожаные штаны и рубашку, 
украшенную кружевом. О нем Лорка говорил, что это птичка 
колибри, разряженная, словно свифтовский вояка.

Во время нашей трапезы в ресторане крошечное, необычайно 
яркое насекомое разгуливало по скатерти утиной походкой. 
Лорка тут же разглядел сходство с Джеймсом, придавив букашку 
пальцем. Когда же он отнял его, от насекомого не осталось и 
следа. Это крошечное существо - поэт, одетый в тирольские 
кружева, сделал нечто такое, что изменило судьбу Лорки.

Действительно, Джеймс арендовал виллу Чимброне близ Амальфи, 
вдохновившего Вагнера на создание "Парсифаля". Он пригласил 
Лорку и меня приехать и оставаться столько, сколько нам 
заблагорассудится. Три дня мой друг пребывал в сомнениях: 
ехать ему или нет? Каждую четверть часа он менял решение. В 
Гранаде его отец, страдавший сердцем, боялся умереть. И 
Лорка обещал, что присоединится к нам после того, как 
навестит отца и успокоит его. В это время началась 
гражданская война. Лорку убили, а его отец до сих пор жив...

Вильгельм Телль? Я до сих пор убежден, что, если бы нам и 
удалось забрать Федерико с собой, его характер, патологически 
беспокойный и нерешительный, не дал бы ему остаться с нами на 
вилле. И тем не менее именно тогда у меня появилось тяжелое 
чувство вины перед ним. Недостаточно усилий мы потратили на 
то, чтобы вырвать его из Испании. Если бы я действительно 
желал этого, я забрал бы его в Италию. Но в это время я 
писал большую лирическую поэму "Я пожираю Гала" и более или 
менее отчетливо чувствовал ревность Лорки. Я хотел остаться 
в Италии в одиночестве, любуясь кипарисовыми и цитрусовыми 
рощами, величественными храмами Пестума. И, между прочим, с 
точки зрения удовлетворения моей мании величия и жажды 
уединения я был вполне счастлив, чтобы не стремиться видеть 
Лорку... Да, во время открытия Дали Италии отношения с 
Лоркой и наша бурная переписка по странному совпадению 
напоминала знаменитую ссору между Ницше и Вагнером. То был 
период, когда я выстраивал апологию "Анжелюса" Милле и писал 
свою лучшую книгу (которая все еще не опубликована) 
"Трагический миф Анжелюса Милле" *(Она опубликована Ж.-Ж. 
Пувэром в 1963 году.) и свой лучший и никогда не 
осуществленный балет "Анжелюс Милле", для которого я хотел 
использовать музыку "Арлезианки" Бизе, а также часть 
неизданных сочинений Ницше. Ницше писал свою партитуру, 
когда был на грани безумия во время одного из столкновений с 
Вагнером. Граф Этьен де Бомон нашел их, насколько мне 
известно, в библиотеке Базеля, и хотя я никогда не слышал 
ее, я уверен, что это единственное музыкальное сочинение, 
которое созвучно моему творчеству.

Красные, полукрасные, желтые и бледно-желтые - все старались 
с помощью гнусного шантажа извлечь пользу от постыдного и 
демагогического резонанса вокруг смерти Лорки. Они пытались, 
пытаются и сегодня сделать из него политического лидера. Но 
я, его лучший друг, готов свидетельствовать перед Богом и 
историей, что Лорка - стопроцентный поэт по самой своей сути 
- был самым чистым и праведным человеческим существом, 
которое я когда-либо знал. Он просто был искупительной 
жертвой сугубо частного характера и, помимо этого, отдан на 
заклание на жертвенный алтарь сокрушительной, мощной, 
вселенской смуты Испанской гражданской войны. Как бы то ни 
было, ясно одно. Всякий раз, когда в уединении мне в голову 
приходила какая-нибудь блестящая идея или удавался 
божественно чудесный удар кистью, я слышал глуховатый голос 
Лорки, который говорил мне: "Оле!"

Другая история - смерть Рене Кревеля, если начать с самого 
начала, мне необходимо коротко изложить историю А.Е.А.Р. - 
Ассоциации революционных писателей и художников - набор 
слов, не имевший никакого смысла. Сюрреалисты, которые были 
в это время воодушевлены великими, благородными идеями и 
зачарованы малопонятным названием группы объединились в блок 
и составили большинство ассоциации ничтожных бюрократов. Как 
все ассоциации такого рода, обреченные на никчемность и 
пустоту, А.Е.А.Р. должна была созвать "Большой международный 
конгресс". Даже несмотря на то, что цель такого конгресса 
была очевидной, я был единственным, кто с самого начала 
предупреждал об опасности. В первую очередь были 
ликвидированы все писатели и художники, которые когда-нибудь 
подписали что-нибудь значительное, и прежде всего те, кто 
имел свои или поддерживал подрывные, а значит, революционные 
идеи. Конгрессы представляли собой подобие монстров и были 
окружены своеобразными коридорами, через которые проникали 
люди, физиологические пригодные для этого движения. И что бы 
мы не думали о Бретоне, среди всех них он один был честным 
и непреклонным как крест Св. Андрея. Во всех коридорах, при 
всех закулисных манипуляциях, особенно в конгрессе, он тут 
же становился самым неудобным и наименее приспосабливающимся 
из всех "инородцев". Он не мог ни подстраиваться, ни 
ломиться в стену. В этом заключалась одна из главных причин 
того, что сюрреалисты вообще никогда не появлялись на 
конгрессе Ассоциации революционных художников и писателей, 
что я весьма проницательно и предсказывал.

Единственным членом группы, верившим в действенность участия 
сюрреалистов в Международном конгрессе А.Е.А.Р., был Рене 
Кревель. Сейчас мы подходим к одной важной, полной значения 
детали: Кревель не случайно не был назван, как многие другие, 
ни Полем, ни Андрэ, ни, наконец, Сальвадором. Если в 
Каталонии "Гауди" *(Архитектор, создатель средиземноморской 
готики, автор проекта собора Св. Семейства в Барселоне, 
многих жилых домов, городских парков.) и "Дали" означает 
"наслаждаться", "желать", то имя Кревеля Рене, по всей 
видимости, происходит от причастия II глагола 
"renaitre" - "возрождаться". Но его второе имя "Кревель" - 
от глагола "se crever", что означает "умирать", или, как 
сказали бы филологи-философы, "жизненное побуждение 
умереть". Рене был единственным, кто верил в возможности 
А.Е.А.Р., превратившуюся для него в любимую забаву, и стал 
ее пламенным апологетом. Он был наделен морфологическим 
свойством нераскрывшегося папоротника - перед тем, как он 
выбросит спираль нарождающегося цветка. Перед вами 
представало грубоватое лицо злого ангела бетховеновского 
типа - бутона в окружении завитков. Тогда он представлялся 
мне живым символическим эмбрионом, ныне же он кажется мне 
прекрасным экземпляром, принадлежащем самой современной 
науке под названием "фениксология", знакомой тем, кому 
посчастливилось читать мои сочинения. Но вполне вероятно, 
что вы, к сожалению, еще ничего о ней не знаете. 
Фениксология дает нам, смертным, великолепный шанс стать 
бессмертными в пределах земной жизни, что есть результат 
реализации наших тайных возможностей - способности 
возвращаться к своему эмбриональному состоянию и тем самым 
обретать возможность вечного возрождения из собственного 
пепла подобно Фениксу - мифической птице, имя которой и было 
заимствовано для того, чтобы окрестить новую науку, самую 
специальную из всех наук нашей эпохи.

Никто не "умирал" ("creve") и не "возрождался" 
("rene") так часто, как наш Рене Кревель. Его жизнь 
состояла из смены всяческих заседаний и передышек между ними. 
Он был уже на исходе сил, а затем появлялся вновь, цветущий 
и обновленный, сверкающий и радостный как, дитя. Но так долго 
продолжаться не могло. Страсть саморазрушения вскоре снова 
овладевала им, и он начинал нервничать, курить опиум, 
обсуждать неразрешимые проблемы идеологического, этического, 
эстетического и эмоционального свойства, страдая от 
бесконечной бессонницы и слез, пока ,наконец, не "умирал" в 
очередной раз. Тогда, как одержимый, с маниакальной 
настойчивостью он разглядывал себя во всех зеркалах 
прустовского Парижа тех дней, пребывая в состоянии глубокой 
депрессии и постоянно твердя: "Я выгляжу, как сама смерть", 
пока, на исходе сил, не объявлял своим близким: "Я бы лучше 
умер, чем жить, как сегодня". Его отправляли в санаторий, 
где приводили в чувство, и через несколько месяцев после 
усиленного лечения Рене возрождался. И когда мы встречали 
его в Париже, жизнь била в нем ключом, он был одет, как 
жиголо высшего класса, сверкающий, с вьющейся шевелюрой, уже 
страдающий от избытка оптимизма, выплеснувшегося в 
революционных деяниях. А затем медленно, но неотвратимо он 
опять начинал курить, опять истязать себя, свертываясь и 
увядая словно папортник, уже не способный жить дальше.

Самый гармоничный период эйфории "неумирания" 
("decrevelage") Рене провел в Порт Льигате - в месте, 
достойном Гомера, где обитали лишь Гала и я. Это были лучшие 
месяцы в его жизни, как он сам писал себе в письмах. Эти 
передышки продлевали ее ровно на столько, сколько времени он 
оставался у нас. Сильное впечатление производил на него мой 
аскетизм, и, следуя моему примеру, в Порт Льигате он вел 
отшельнический образ жизни. Он вставал до восхода солнца, 
раньше меня, и проводил целые дни в оливковой роще, 
совершенно обнаженный, взгляд его был обращен к небесам, 
самым бездонным и лазурным на всем Средиземном море, - самом 
близком к краю меридиана здесь в Испании - стране, самой 
близкой к смерти. Он любил меня больше всех, но еще больше 
он был привязан к Гала, которую, как и я, называл оливком, 
твердя, что если бы он не обрел ее - Гала, то его жизнь 
кончилась бы трагически. Именно в Порт Льигате Рене написал 
"Les piedes dans le plat" ("Следы на доске"), "Клавесин 
Дидро" и "Дали и антиобскурантизм". Недавно Гала, вспомнив 
его и сравнив с кем-то из наших молодых современников, 
воскликнула с тоской: "Они никогда не будут такими, как он!"