Глава шестая

   Надежда Шитова долго рассматривала фотографии пятерых мужчин "от  со-
рока пяти до пятидесяти, без особых примет".
   - Я не могу его узнать, - наконец сказала она, виновато глядя на Мишу
Доценко.
   - Но кто-нибудь из них вам кажется знакомым?
   - Нет, никто. Я действительно не помню его лица. Мне очень жаль.
   - Мне тоже, Надежда Андреевна, - устало вздохнул Миша.
   Ему очень хотелось спать. Ночью матери опять было  плохо  с  сердцем,
опять приезжала "скорая", он суетился возле нее  почти  до  утра,  сумел
прилечь и подремать только на полтора часа и сейчас с трудом  боролся  с
вялостью и зевотой.
   Он не мог позволить себе бросить все и уехать домой спать. Ему  нужно
было ехать в банк, где работал Галактионов, и искать сотрудницу  кредит-
ного отдела, которая так хорошо отзывалась  о  мошеннике  и  авантюристе
Саньке Висте.
   Женщину пришлось искать долго, оказалось, что сегодня ее нет на рабо-
те, она попросила два дня в счет отпуска, чтобы заняться  какими-то  се-
мейными проблемами. Ждать два дня Миша не мог, ехать к  ней  домой  было
неловко, но он преодолел в себе воспитанного юношу и явился  в  квартиру
Натальи Товкач нежданным гостем.
   Визит его явно был некстати, Наталья в закатанных до колен спортивных
штанах и в рваной старой майке занималась уборкой квартиры. Посреди при-
хожей чахлым змеем горынычем гудел включенный пылесос с брошенным на пол
шлангом, из ванной доносился громкий шум льющейся воды, а из кухни - ис-
тошные вопли: "Андрее! Как ты можешь! Ты не должен так  говорить!"  Миша
понял, что хозяйка, занимаясь уборкой, старается следить за  перипетиями
сюжета одного из дневных латиноамериканских сериалов.
   Он непроизвольно поморщился. От громкого шума  мгновенно  разболелась
голова. Конечно, если бы не бессонная ночь, он бы этого шума даже не за-
метил. Миша Доценко был физически здоровым двадцатисемилетним парнем, он
мог целый день носиться, не присев ни на минутку, мог подолгу неподвижно
стоять или лежать в неудобной позе, если приходилось участвовать в заса-
дах, мог в двадцатиградусный мороз два часа неторопливо гулять в  легкой
джинсовой курточке и без шапки и при этом не простудиться. Но он  совсем
не мог не спать. Сон - Мишино слабое место. Засыпал он  мгновенно,  едва
коснувшись головой подушки, и просыпался ровно через шесть часов  отдох-
нувшим и полным сил. Если от положенных ему шести  часов  отрывали  хоть
небольшой кусочек, Миша чувствовал себя больным и разбитым. Настя всегда
говорила, что они с Мишей устроены по принципиально разным схемам -  Для
Миши главное - получить его законные шесть часов, а будет ли это с деся-
ти вечера до четырех утра или с четырех утра до десяти - никакого значе-
ния не имеет. Для Насти же, наоборот, важно, чтобы к моменту пробуждения
на улице было светло, и она не сможет хорошо себя чувствовать,  встав  в
пять утра, даже если перед этим ей дали поспать целых десять часов.
   Превозмогая головную боль и усталость, Миша вооружился улыбкой и дип-
ломатичностью и поговорил с сотрудницей кредитного отдела банка Натальей
Товкач, сумев не только преодолеть ее раздражение по  поводу  неожиданно
прерванной уборки, но почти влюбив ее в себя.  Он  говорил  комплименты,
интимно понижал голос, сопровождая легкие вздохи таинственными и многоз-
начительными взглядами, и вообще делал вид, что сама Товкач ему  гораздо
интереснее, чем какой-то там покойный Галактионов.
   Однако выйдя из ее квартиры, Доценко  вмиг  перестал  улыбаться.  Ему
ужасно не понравилось то, что он  смог  "выловить"  из  рассказа  свиде-
тельницы.
   Из ближайшего же автомата он позвонил Насте.
   - Анастасия Павловна, похоже, мне придется вас побеспокоить.
   - А в чем дело? Вы были у Товкач?
   - Да, и теперь нужно ехать в американский медицинский центр. Там  оп-
ределенно что-то нечисто.
   - Я вам нужна в качестве переводчика? - догадалась Настя.
   - Ну, если вас это не оскорбит, - мягко улыбнулся Миша.
   В Центр диагностики они приехали уже в конце дня. Их сразу провели  к
администратору, потом они попали в отдел информации и учета, где получи-
ли справку обо всех консультациях, которые давали в  Центре  диагностики
детям, направленным от банка "Эксим", и наконец добрались до врачей, ко-
торые консультировали привозимых Галактионовым детишек.
   - Я честно предупреждал родителей, что ребенок безнадежен,  -  сказал
первый из врачей, к которому они обратились, глядя на монитор, где  выс-
вечивались все данные о прошедшем обследование мальчике, больном  лейке-
мией. - Какие дети еще вас интересуют?
   - Вот эти, - Настя подала ему список из семи фамилий. Этот список  ей
распечатали в отделе информации и учета: дети, направленные банком  "Эк-
сим", - доктор Фаррелл, заболевания крови.
   - К сожалению, все дети были безнадежны, - пожал плечами Фаррелл. - И
я каждый раз говорил об этом родителям.
   - Вы не помните, переводчик с ними был всегда один и тот же?
   - Да, я его хорошо запомнил, потому что он был мало похож на перевод-
чика. Его звали Александр, верно?
   - Верно. А почему он был мало похож на переводчика?
   - Знаете, переводчики - они обычно довольно равнодушные. Им нет  дела
до проблем тех людей, которым они  помогают  с  переводом.  А  Александр
больше походил на человека, заинтересованного в судьбе ребенка. Как  вам
объяснить... Сам вел ребенка за руку, гладил его по голове, опекал,  что
ли. Был очень внимателен и заботлив по отношению к родителям, даже, я бы
сказал, особо деликатен. Представьте себе, каково это  -  услышать,  что
твой ребенок безнадежен, что он никогда не поправится, а скорее всего  -
в ближайшее время погибнет. Но он умел находить такие слова, что родите-
ли встречали эту страшную новость мужественно и стойко. Конечно, некото-
рые плакали, но истерик и обмороков в присутствии Александра никогда  не
было.
   - Спасибо, доктор Фаррелл, - поблагодарила Настя, и они пошли к  сле-
дующему врачу, держа в руках список: дети, направленные банком  "Эксим",
- доктор Тотенхайм, онколог. В сумке у Насти лежали еще  два  списка,  в
которых значилось "доктор Робинсон, заболевания мозга" и "доктор Линнее,
заболевания позвоночника".
   К своему ужасу, ничего нового они не услышали. Все дети,  которых  по
направлению банка "Эксим" привозил некто Александр, такой внимательный и
тактичный, были безнадежны. В некоторых случаях родителей предупреждали,
что без операции ребенок проживет еще год-два, а успешная операция могла
бы подарить ему пусть не полноценную, но долгую жизнь, но операции  этой
ребенок, судя по состоянию его здоровья, наверняка не перенесет. В  дру-
гих случаях честно говорили, что  малыш  погибает  и  спасти  его  может
только чудо. В третьих - что есть шанс, пусть небольшой, но есть.  Таких
случаев было мало, всего три из двадцати девяти. Но они все-таки были.
   - Я вижу, вам что-то не нравится, - заметил один  из  врачей,  доктор
Робинсон. - У вас такое странное выражение лица.
   - Видите ли, у нас в стране не принято объявлять больному диагноз,  а
тем более негативный прогноз. Наши врачи более... щадяще, что ли,  отно-
сятся к пациентам. Человек должен надеяться, иначе...
   - Человек должен знать правду о себе и своей жизни, -  жестким  тоном
перебил ее Робинсон, невысокий чернокожий, с  точеными  чертами  лица  и
гладкими густыми волосами. - Иначе он ввергнет себя и близких  в  пучину
финансовой и правовой неразберихи. Прошу меня извинить за прямоту, мисс,
но в вашей малоцивилизованной стране эти резоны пока непонятны. Когда  у
каждого из вас будет хоть какая-нибудь собственность и,  соответственно,
финансовые права и обязательства, наследники и правопреемники,  когда  у
вас появится развитая система страхования,  тогда  вы  нас  поймете.  Не
раньше. Я могу еще чем-нибудь быть вам полезным?
   Выйдя из Центра диагностики, Настя и Доценко помчались в организован-
ный Германией Фонд помощи детям, нуждающимся в лечении. Процедура состо-
яла в том, что сначала ребенок должен был пройти обследование  в  Центре
диагностики. Для родителей это обследование  было  бесплатным,  за  кон-
сультации платил банк-посредник, который и направлял детей в Центр.  За-
тем, имея на руках заключение врачей Центра, родители обращались в фонд.
В фонде изучали поданные документы и отбирали  тех  детей,  которых  они
отправят в лучшие клиники Запада на лечение. Определенную долю  расходов
на это лечение брал на себя фонд, но главным образом его функция состоя-
ла в том, чтобы предоставить возможность человеку выехать за рубеж и по-
пасть именно в ту клинику, где есть специалисты по его заболеванию. Фонд
же определял и сумму, которую родители больного ребенка должны внести за
лечение. Если ребенок во время нахождения в  клинике  умирал,  внесенные
родителями деньги возвращались им почти полностью.
   То, что они узнали в фонде, расстроило их еще больше. Из двадцати де-
вяти родителей, приезжавших в Центр диагностики вместе с Александром Га-
лактионовым, документы в фонд подали двадцать шесть. Из них четырем было
отказано, а двадцать два ребенка были отправлены  на  лечение.  Все  они
умерли. Родители троих ребятишек документы не подавали. Как раз тех тро-
их, у которых был шанс на выздоровление, хоть и небольшой, но был.
   - Все, Миша, я больше не могу, - выдохнула Настя, выходя из роскошно-
го здания, где располагался немецкий фонд. - У меня такое ощущение, буд-
то меня швырнули в ассенизационную яму. Теперь  осталось  только  обойти
двадцать две семьи, в которых умер ребенок, и выяснить, получили ли  они
обратно свои деньги, которые перечислил им фонд. Я уверена,  что  ничего
они не получили. Подписали какие-то бумажки, глядя в них  невидящими  от
горя глазами, и все. Ни по-немецки, ни по-английски они не говорят и  не
читают. Этот подонок из всех обращавшихся в  банк-посредник  за  помощью
выбирал только тех, у кого дети больны очень тяжело и скорее всего  без-
надежны, и кто не знает иностранных языков и  нуждается  в  переводчике.
Врач говорит, что ребенок не выживет, а что на самом деле говорит  роди-
телям Галактионов? Ловко морочит им голову, пользуясь их  неграмотностью
и незнанием языка. То-то врачи удивляются, что от их трагического приго-
вора родители не рыдают и не бьются в конвульсиях. Но что самое  омерзи-
тельное, он пользуется еще и доверчивостью человека, у которого  умирает
ребенок и который так хочет, чтобы была хоть какая-нибудь  надежда.  На-
дежда на чудо. В таком положении люди часто теряют критичность  и  верят
всякой ерунде, потому что безумно хотят верить. А эта дрянь пользовалась
их состоянием. Когда ребенок умирал, в банк приходил денежный перевод из
фонда с деньгами для родителей. Галактионов подсовывал им бумаги,  тыкал
пальчиком, показывая, где расписаться, и говорил слова сочувствия. Роди-
тель даже не понимал, что подписывает, и уходил, а Галактионов клал  де-
нежки себе в карман. Ну и мразь!
   - А те трое? - добавил угрюмо Миша, беря Настю под руку, потому  что,
увлеченная злостью, она не замечала, как шагает по глубоким лужам, в ко-
торых черная вода была перемешана с грязным мокрым снегом.  -  Им-то  он
что сказал? Что их нельзя направить на лечение? Почему они не подали до-
кументы в фонд?
   - Можно, конечно, спросить у  них,  но  и  так  понятно,  что  наврал
что-нибудь. Мол, таких клиник нет, или такие болезни не лечатся, или  их
случай под какой-нибудь пункт не подпадает. Зачем ему их направлять, ес-
ли у ребенка есть шанс выздороветь? Он же тогда своих денег не получит.
   - Но он же ничего не терял, - возразил Миша. - Не он же оплачивал  их
лечение. Пусть бы лечились, ему-то какая разница?
   - Никакой. В этом-то вся гадость и состоит. Он считал, наверное,  что
благотворительные фонды существуют исключительно для того, чтобы  ловкие
Галактионовы могли на этом наживаться, а вовсе не для  того,  чтобы  ко-
му-то помогать и делать добро. Да ему и в голову не приходило,  что  раз
уж банк все равно оплатил консультацию ребенку,  у  которого  есть  шанс
поправиться, то пусть фонд  сделает  для  него  все  остальное.  Фонд  -
средство для доения денег из несчастных родителей. Как там говорила жена
Галактионова, помните? Когда он в коробке  из-под  фотоаппарата  толкнул
старый замок.
   - "Грех же не воспользоваться"?
   - Вот-вот. Нет, Мишенька, теперь я абсолютно уверена, что  если  дело
Димы Красникова побывало в руках у Галактионова, то Лыков не врет. Такой
тип запросто может чужую тайну обнародовать, кинуть, как кость с барско-
го стола, чтобы не платить наличными.
   Миша заботливо вел ее, лавируя между глубокими лужами.
   - Вы домой едете? - спросил он, подходя к остановке автобуса и  расс-
матривая плохо видные в вечерней тьме номера маршрутов.
   - Нет, мне нужно в контору вернуться. Я же днем сорвалась,  когда  вы
позвонили, все бумаги на столе оставила, а то, что нужно, в сумку не по-
ложила. А вы?
   - Я тоже на работу. По-моему, нам нужен вот этот автобус, - он кивнул
в сторону подходящего к остановке битком набитого "икаруса". -  Поехали,
Анастасия Павловна, он нас довезет до метро.
   - Да вы что, Мишенька! - не на шутку перепугалась Настя, увидев толпу
в салоне и почти такую же толпу, собирающуюся штурмовать автобус с  ули-
цы. - Это же смерть моя. Я не могу ездить в толпе и в духоте, мне  плохо
становится. Пешком, пешком, только пешком.
   - Но это далеко, - честно предупредил Миша, хорошо  знавший  ходившие
по отделу легенды о невероятной лени Анастасии Каменской. - Пешком минут
двадцать получится.
   - Все равно, - она упрямо мотнула головой. - Это  лучше,  чем  нюхать
нашатырь и падать в обморок.
   Они медленно  шли  по  темной  неприветливой  улице.  Впечатление  от
нравственного уродства Александра Галактионова оказалось таким  сильным,
что им обоим почему-то больно было не только обсуждать его, но даже  ду-
мать о нем. Тротуар был широким, Настя шла, почти не глядя под ноги и не
подозревая, что на самом деле начиная с сегодняшнего дня  она  ходит  по
узенькой дощечке, по обеим сторонам от которой - смерть.
   Придя домой, Настя первым делом залезла под горячий душ. Ей казалось,
что грязь с души давно умершего Галактионова прилипла к ней намертво. Ей
инстинктивно хотелось отмыться.
   После душа стало немного легче. Чуть успокоилась ноющая спина, прошел
противный озноб, сопровождавший ее почти постоянно из-за плохих сосудов.
Настя сварила крепкий кофе, открыла банку консервов, отрезала кусок хле-
ба, но внезапно, понюхав содержимое банки, поставила ее обратно в  холо-
дильник. Оказалось, что аппетит у нее пропал. Вместо еды  она  залила  в
себя два полных стакана ледяного, из холодильника, апельсинового сока.
   Несмотря на обжигающий кофе, ее снова начало знобить. Она забралась в
постель, укрылась двумя одеялами, включила видеоприставку со своим люби-
мым концертом трех лучших теноров на чемпионате мира  по  футболу.  Хосе
Каррерас, Пласидо Доминго и Лючано Паваротти.
   Настя с наслаждением окунулась в блистательное мастерство певцов, ра-
зыгрывающих на поле целый футбольный спектакль с маститым мэтром-напада-
ющим, смешливым хавбеком и забавным суетливым новичком, словно бы  бегу-
щим рядом с мэтром и ноющим: "Ну дай повести, ну дай!" Нужно быть незау-
рядным актером, чтобы такие футбольные страсти изобразить в процессе ис-
полнения популярной неаполитанской песни. И в конце,  конечно  же,  ария
Калафа, без которой великий Паваротти не покидает сцену ни  одного  кон-
церта. Публика просто не разрешает ему этого. Она готова еще и еще,  ты-
сячу раз, сто тысяч раз видеть его сосредоточенное лицо,  в  конце  арии
озаряемое торжествующей улыбкой, и слышать его великолепный голос,  про-
износящий: "Утсего! Утсего!" И в эту минуту никто из зрителей не  сомне-
вается, что этот тучный, потеющий шестидесятилетний человек с окладистой
черной бородой, ослепительно белыми зубами и неизменным платком  в  руке
действительно победит, встав во главе войска, как это  клянется  сделать
принц Калаф...
   По закону подлости телефон должен был зазвонить именно в это время. И
он, конечно же, зазвонил.
   - Как жизнь, ребенок? - послышался в трубке голос Леонида Петровича.
   - Нормально.
   - Замуж-то не передумала выходить?
   - Вроде нет пока, - вяло отшутилась Настя.
   - Эй, что это у тебя там? - насторожился отчим, уловив в трубке голос
знаменитого певца. - Паваротти? По какой  программе?  Погоди,  я  сейчас
включу.
   - Это "видик".
   - Откуда у тебя "видик"? У тебя же не было.
   Голос отчима вдруг стал строгим. Он  постоянно  повторял  Насте,  что
"честь для девушки дороже". У работника милиции может быть только  зарп-
лата и гонорары от творческой и преподавательской деятельности. Из  дру-
гих источников - ни копейки. Он одобрительно относился к тому, что  дочь
во время отпуска подрабатывала в издательствах,  берясь  за  переводы  с
английского и французского, но при этом знал, куда и как она тратит свои
деньги, как ежемесячные, так и дополнительные. И знал, что видеопристав-
ку она не покупала и не могла купить, если  только  не  взяла  деньги  в
долг. Но на нее это непохоже...
   - Пап, ты не волнуйся, этот "видик" у меня еще с октября. Он не  мой,
то есть не совсем мой...
   - Анастасия, что это за штучки? Ты стала скрытной?
   - Папа, понимаешь...
   Она вдруг почувствовала, как глаза предательски наливаются слезами, а
губы сводит мерзкая судорога - предшественница плача. Она не может  сей-
час рассказывать про Бокра, она сразу начинает плакать. Маленький  смеш-
ной человечек, урка-лингвист и интеллектуал, исполнительный, творческий,
обязательный, он обладал всеми качествами, которыми должен обладать нас-
тоящий мужчина. Уравновешенный, сдержанный, с чувством такта и меры. Не-
лепый и порой жалкий, с дурацким визгливым смехом.  Он  принес  ей  этот
"видик", чтобы она могла просматривать видеопленки, которые он снимал по
ее заданию, когда она вела одно частное  расследование.  Принес,  но  не
забрал, потому что его убили. Он умер в больнице, у Насти на руках.  Мо-
жет быть, когда-нибудь она научится говорить о нем спокойно, без истери-
ки. Может быть, когданибудь...
   - Я расскажу тебе потом. Все, папа, я уже сплю.
   Целую, - сказала она более или менее  ровным  голосом,  чтобы  Леонид
Петрович ничего не заметил. Осторожно положила трубку на аппарат, быстро
выключила телевизор и свет и рухнула лицом в подушку, дав волю рыданиям.
   Тихонько, стараясь не разбудить жену, он вылез из-под одеяла и на цы-
почках прокрался в коридор. Плотно притворив дверь спальни,  он  перевел
дыхание, снял с крючка в ванной махровый халат в темную полоску и прошел
в комнату, которая до недавнего времени принадлежала их  дочери,  а  те-
перь, когда она вышла замуж и живет в семье мужа, стала его кабинетом.
   Здесь он оборудовал все любовно и с толком, сам покупал и  развешивал
по стенам книжные полки, сам ездил по мебельным магазинам выбирать  себе
письменный стол, большой, двухтумбовый, чтобы в расположенных  по  обеим
сторонам ящиках можно было аккуратно разложить все бумаги и документы  и
ничего не перепутать и не потерять. Он не любил  дневной  свет,  поэтому
для кабинета купил тяжелые темные шторы, которые постоянно были задерну-
ты и света почти не пропускали, создавая в комнате приятный сумрак.
   И сам долбил стену сбоку от письменного  стола,  встраивая  туда  не-
большой сейф. Никогда он не хранил в нем ничего особенного, для  секрет-
ных документов пользовался сейфом на работе, но ему важно было это  ощу-
щение уединенности, оторванности от всего мира, от близких,  уверенность
в том, что, пожелай он что-то скрыть - и он сможет это  сделать.  Больше
всего он не любил быть на виду, когда о тебе все знают.  Это  относилось
не только к посторонним, но и в равной степени к его жене. Мысль о  том,
что кто-то знает о нем слишком много, была непереносима,  и  не  потому,
что ему есть что скрывать, а потому, что для него это было сродни ощуще-
нию обнаженности среди одетых людей. С раннего детства он рьяно  отстаи-
вал право на собственную тайну, ибо в переполненном бараке  все  жили  в
условиях вынужденной открытости. Если у кого-то был понос, об  этом  тут
же узнавали все, потому что в сортир на улицу  приходилось  бегать  мимо
всех окон. В бараке ничего нельзя было скрыть, ни единого слова, ни  са-
мого незначительного поступка. Из своего детства он  вынес  ненависть  к
людям и патологическую скрытность.
   Кабинет стал его настоящим домом, его убежищем, местом, где он  обре-
тал хоть какое-то подобие покоя.
   Он включил настольную лампу, не зажигая верхнего света, открыл  сейф,
набрав шифр на передней панели, достал оттуда толстую папку и уселся  за
стол. Привычно перелистал, не читая, несколько первых страниц. Вот  они,
фотографии.
   Снимки были черно-белыми, но и на них было хорошо видно  то,  что  он
хотел увидеть. Изрезанное огромным охотничьим ножом прекрасное тело  Ев-
гении Войтович, и кровь, кровь, кровь... Даже в  смерти,  даже  в  такой
страшной смерти ее изумительное лицо продолжало оставаться красивым, со-
вершенным, несущим в себе непознанную им тайну. "Я люблю своего мужа", -
говорила она. Дурочка. Что есть любовь? Для чего ты его любила? Для  то-
го, чтобы в итоге быть уничтоженной и истерзанной рукой мясника?
   После тех двух разговоров с ней по телефону он долго не  мог  успоко-
иться. Ему показалось, что он прикоснулся к чему-то  непонятному,  зага-
дочному, но, как ни бился, постичь этого не мог. И тогда  он  впервые  в
жизни по-настоящему испугался. Может быть, с ним не все в порядке? Может
быть, его эмоциональная холодность, которую он  воспринимает  как  нечто
совершенно нормальное, на самом деле - страшный  дефект,  порок,  ущерб-
ность, какое-то уродство?  Но  это  означало,  что  вся  выстроенная  им
"Я-концепция" неверна, что он всю жизнь прожил неправильно, что над  ним
втайне смеются и жалеют его, как жалеют инвалидов и уродов.
   Мысль эта оказалась настолько болезненной, что он  даже  удивился.  И
стал выстраивать вокруг своего "Я" защитную стену.  Евгения  Войтович  -
молоденькая глупая пустышка, наивно верящая в вычитанные в книжках слова
и увиденные в кино образы. Нет никакой любви, нет ее, есть разные  формы
сосуществования людей, которые по тем или иным причинам терпят друг дру-
га. Вот оно, последнее доказательство того, что любви не существует. Это
доказательство у него в руках, он держит его, он смотрит на него, оно  -
реально. А любовь - миф.
   Он перевернул страницу и начал вчитываться в сухие строчки:
   "... Кожные покровы... опачканы влажной кровью. Труп на ощупь теплый.
Трупное окоченение слабо выражено... Температура трупа в  прямой  кишке,
измеренная палочным химическим термометром... При резком ударе рукояткой
неврологического молоточка по обнаженной  передней  поверхности  правого
плеча в средней трети появилась "мышечная опухоль"... Вертикальная  пря-
молинейная рана щелевидной формы длиной 3,8 см (при  сведении  краев)...
Горизонтальная... длиной 3,6 см... Вертикальная... длиной 3,9 см...  Го-
ризонтальная... длиной 16,4 см..."
   Он понимал, что не нужно бы держать это дома. Он хотел  украсть  уго-
ловное дело вовсе не для этого. Ему нужна была предсмертная записка Вой-
товича. Следователь показать записку отказался, и ему стало от этого  не
по себе. Что в ней? Что написал этот кретин перед тем,  как  повеситься?
Записку нужно во что бы то ни стало раздобыть, чтобы либо уничтожить ее,
либо убедиться, что тревога напрасна. Записку он получил, в ней действи-
тельно было сказано многое, но понять это могли только те, кто знал  про
ЭТО. А таких было немного. Всем остальным записка должна была показаться
бессвязным бредом  человека,  одолеваемого  раскаянием  после  жестокого
убийства горячо любимой жены. Мошенник Галактионов все провернул  чисто,
а следователь, сам того не ведая, еще и помог. Струсил и не пошел  приз-
наваться, что постоянно в нарушение всех инструкций оставляет открытой и
комнату, и сейф. Вместо этого, видно, устроил небольшой пожар у себя  на
столе, на него и дела списал. Молодец, трусишка зайка серенький, сметли-
вый, не пропадешь.
   Но вместе с запиской он получил и все, что было в деле. И эти  прото-
колы. И эти фотографии. Он смотрел на них как завороженный. Вот оно, до-
казательство его правоты. Он - нормален, а все другие - безмозглые тупи-
цы, болтуны с неразвитым интеллектом. И она... Отказала  ему  и  думала,
что он обидится. Дура. Не отказала бы - была бы сейчас жива. А  то:  лю-
бовь, любовь, мужа люблю. Чушь.
   Холодный разум говорил ему, что уголовное дело нужно  сжечь,  как  он
сжег три других, и пепел спустить в унитаз. Но он  не  мог  лишить  себя
своего доказательства. Оно нужно ему, в нем он черпает  силу  и  уверен-
ность в себе. Уверенность в том, что он - нормален настолько,  насколько
должен быть нормален гомо сапиенс. Он не урод. Просто остальные -  недо-
развитые и примитивные существа.
   Директор Института профессор Альхименко услышал телефонный звонок уже
из коридора. Он собрался уезжать в министерство, и  в  первое  мгновение
решил не возвращаться и трубку не снимать. Сидящая в приемной секретарша
Танечка ушла в туалет мыть посуду  после  утреннего  чаепития  директора
Института с его приближенными, телефон на ее столе надрывался, Альхимен-
ко почему-то подумал, что ничего хорошего этот звонок не  принесет.  Сам
не зная зачем, он вернулся и снял трубку.
   Звонил майор Коротков, тот милиционер с Петровки, который  восстанав-
ливал материалы сгоревшего дела.
   - Нам нужно очень коротко побеседовать с  вами  и  некоторыми  вашими
коллегами и подписать протоколы. Вы не могли бы все вместе  подъехать  к
нам на Петровку часам к пяти?
   - Почему непременно вместе? - нахмурился Альхименко. - Я  не  уверен,
что все, кто вам нужен, будут в это время свободны.
   - Нужно постараться, Николай Николаевич.
   Видите ли, в деле был один документ, который мы никак не можем  восс-
тановить без вашей совместной помощи. Поэтому я прошу приехать вас, уче-
ного секретаря Института, затем нам еще нужен  заведующий  лабораторией,
где работал Войтович, его коллега Харламов и Геннадий Лысаков. Я, знаете
ли, подумал, что если у кого-то из вас пятерых на ходу машина,  так  вам
вполне удобно будет всем вместе и приехать, вы как раз в одну машину по-
меститесь. Я мог бы приглашать вас всех по отдельности, но у меня, чест-
но признаться, просто не хватает на это времени. Вот выдался у меня  се-
годня свободный конец дня - я и кинулся вам скорее звонить.
   - Хорошо, я записал, - внезапно смягчился Альхименко. - Гусев, Бороз-
дин, Харламов, Лысаков и я. К пяти часам.
   - Совершенно верно, - весело подтвердил Коротков. - Я пришлю кого-ни-
будь к пяти часам в бюро пропусков, чтобы вас встретили и  проводили  ко
мне. Паспорта не забудьте.
   Альхименко бросил взгляд на часы. Он уже опаздывал в министерство,  и
заходить к Гусеву и Бороздину не было времени.  Решительно  открыв  стол
своей секретарши, он взял листок чистой бумаги и размашисто написал  ле-
жащим здесь же красным карандашом: "Гусева, Бороздина, Лысакова,  Харла-
мова на 16.00 ко мне. Предупредите, чтобы на конец дня ничего не  плани-
ровали".
   Когда они, все пятеро, дружно вышли из машины и открыли дверь в поме-
щение бюро пропусков, их уже ждала невзрачная худенькая блондиночка. Бо-
роздин узнал ее, она приходила в Институт вместе с Коротковым.
   - Здравствуйте, - приветливо поздоровалась она. - Я вас жду.  Давайте
ваши документы, сейчас вам оформят пропуска, и я вас провожу.
   Через несколько минут они поднимались следом за блондиночкой по лест-
нице. Она привела их в просторный удобный  кабинет  с  огромным  рабочим
столом и длинным, примыкавшим к нему столом для совещаний. Во главе все-
го это великолепия восседал Коротков, сияя майорскими звездами на  пого-
нах. Он легко, даже стремительно поднялся, приветствуя  гостей,  радушно
улыбнулся, предлагая им присаживаться, а на девицу  даже  не  посмотрел.
Она молча примостилась в углу, в  кресле,  положила  на  колени  большую
плоскую папку и приготовилась что-то записывать.
   - Как вам, вероятно, известно, - начал  Коротков,  когда  все  пятеро
расселись, - Григорий Войтович после убийства своей жены Евгении был за-
держан и помещен в изолятор временного содержания. Через три дня его от-
пустили домой в соответствии с разрешением прокурора. И  следователь,  и
прокурор утверждают, что от вашего  Института  поступило  ходатайство  о
временном, я подчеркиваю, временном освобождении Войтовича из-под стражи
для того, чтобы дать ему возможность закончить один важный  и  сверхсек-
ретный проект. Я не спрашиваю, что это был за проект, это не мое дело  и
вообще не имеет ни малейшего значения. Но, к своему удивлению, я не  об-
наружил в секретариате вашего Института никаких следов ходатайства. Поэ-
тому я пригласил сюда руководство Института, а также людей, близко знав-
ших Войтовича, которые могли бы выступить инициаторами  подобного  хода-
тайства просто из сочувствия к нему. Повторяю, я не собираюсь  обсуждать
сейчас вопрос о том, плохо или хорошо поступили те, кто постарались  вы-
тащить Войтовича из камеры. Они действовали так, как считали  нужным,  а
то, что результат получится столь ужасным, предвидеть не могли. Меня ин-
тересует другое. Если из Института ушла официальная бумага,  подписанная
должностным лицом, то копия ее должна быть  в  секретариате.  Почему  ее
нет?
   Над длинным столом для совещаний повисло недоуменное молчание.
   - Я впервые об этом слышу, - наконец сказал директор Института Альхи-
менко. - Я как раз все время думал о том, как же так получилось, что че-
ловек совершил такое зверское убийство, а его через три дня выпустили на
свободу. Вячеслав Егорович, может быть, вы что-то знаете?
   - Ничего, - развел руками ученый секретарь Института Гусев.
   - А вы, Павел Николаевич? - обратился Коротков к Бороздину, в лабора-
тории которого работал Войтович.
   - Тоже впервые слышу, - откликнулся тот. -  Может  быть,  следователь
что-нибудь напутал? Я никаких бумаг не подписывал, это совершенно точно.
   - Вы, Геннадий Иванович?
   - Нет, ничего не знаю, - покачал головой Лысаков.
   - Валерий Иосифович?
   - Не знаю, - ответил Харламов.
   Настя внимательно разглядывала из своего уголка  пятерых  сотрудников
Института, между сорока пятью и пятьюдесятью годами, без особых  примет,
без особенностей речи. Какие они разные,  думала  она,  какие  непохожие
друг на друга, но если описывать их словами, то получается про всех одно
и то же. Даже костюмы у всех серые. У Альхименко - темно-серая тройка  в
тоненькую голубую полосочку, у Харламова - тоже темно-серый, но  пара  и
без полосочек, у Гусева - светло-серый... Прически, правда, почти одина-
ковые, все они  -  начинающие  лысеть  мужчины,  кто-то  больше,  кто-то
меньше. И выражение лиц у всех  разное.  У  Гусева  -  обеспокоенное.  У
Альхименко - раздраженное. У Лысакова - холодно-отстраненное, словно его
все это не касается. У Бороздина на лице написан живейший интерес к про-
исходящему. А Харламов, похоже, просто в панике. Чего ему паниковать-то,
интересно? Рыльце в пушку, что ли?
   Он спокойно сидел за длинным столом для совещаний, постукивал пальца-
ми по полированной поверхности и смотрел на широкоплечего улыбчивого ма-
йора. Но внутри у него все оборвалось.
   "Не было в деле никакого ходатайства.  С  чего  этот  майор  Коротков
взял, что оно было? Не было его. Кто-то врет, кто-то их  путает,  а  мне
это потом боком выйдет. Галактионов? Спер ходатайство из дела? Зачем? Да
нет, глупость это, никакого ходатайства Институт не посылал, я же не мог
об этом не знать, это совершенно исключено. Вот и Коротков говорит,  что
в секретариате копии нет. Значит, и первого экземпляра  не  было.  Тогда
что же? Следователь врет? Выпустил Войтовича, а потом  придумал  легенду
про ходатайство, которое сгорело в пожаре? Может быть. Но  зачем?  Зачем
он выпустил Гришу? За взятку? От кого? Кто ему заплатил? Неужели... Мер-
ханов? Я сразу ему сказал, как только Гришу задержали, что работа  может
приостановиться. Мерханов мог нажать на свои рычаги, у него связи  оста-
лись до сих пор мощнейшие. Или просто купил следователя и прокурора, дал
им такие деньги, какие им и не снились, такие, от которых не отказывают-
ся, если хотят остаться в живых. Отсюда и легенда  про  ходатайство.  Но
если это так, если Гришу выпустили, потому что Мерханов постарался,  так
какого же хрена этот горный орел мне ни словом не обмолвился? Ниже свое-
го достоинства считает меня информировать? Кто я для него? Холоп, масте-
ровой, ремесленник, к тому же неверный. Ничего, стерплю, ради того, что-
бы жить так, как я хочу, можно стерпеть. Глупость, сделанная дураком, не
может обидеть и оскорбить. Оскорбить может  только  поступок  достойного
противника".
   - Может быть, кто-то из вас обращался в Министерство науки  по  своим
каналам, чтобы попытаться помочь Войтовичу? Может быть, у кого-то из вас
есть знакомые в Генеральной прокуратуре и вы  обращались  к  ним?  Может
быть, в Министерство внутренних дел? - продолжал задавать вопросы Корот-
ков, и на каждый из них получал пять одинаковых ответов: "Нет, не  обра-
щался, не знаю".
   - Поймите, - увещевал он, - я не преследую цель доказать, что  Войто-
вича выпустили незаконно, мне это совершенно безразлично, я такими  воп-
росами не занимаюсь. Мне поручено восстановить материалы сгоревшего  де-
ла, а законность и обоснованность этих материалов меня совершенно не ин-
тересует. Но если Войтовича выпустили, должно же быть для этого какое-то
основание. Постарайтесь, пожалуйста, припомнить, может быть, вы обсужда-
ли арест Войтовича с какими-нибудь руководителями или работниками право-
охранительных органов...
   Дверь кабинета распахнулась, на пороге  возник  неуклюжий  паренек  в
плохо сидящей на слишком толстом теле форме.
   - Извините, - как-то по-домашнему сказал он. - Там Каменскую к  теле-
фону просят.
   - Пусть перезвонят сюда, - коротко сказал Коротков, бросив на смешно-
го милиционера уничтожающий взгляд.
   Через минуту на рабочем столе зазвонил телефон. Майор снял  трубку  и
передал ее подбежавшей блондиночке, которая все время сидела в уголке  и
не проронила ни слова.
   - Алло? Да, Надюша. Сейчас, минутку...
   Она прикрыла микрофон рукой и обратилась к майору:
   - Юрий Викторович, когда я могу быть свободна?
   - Мы уже заканчиваем. Минут через пятнадцать, я думаю, - ответил он.
   - Надюша, ты успеешь за двадцать минут до меня доехать? Нет, не надо,
не покупай, я по дороге к ним домой одно место знаю, там  дешевле.  Ага.
Через двадцать минут. Договорились.
   Через двадцать минут они вышли из здания ГУВД вместе с блондинкой Ка-
менской. Прямо перед ними стояла нежно-голубая машина, а возле нее, неб-
режно опираясь на капот и держа в руках роскошные розы, стояла яркая эф-
фектная брюнетка в распахнутой коллекционной шубе до  пят,  под  которой
было надето шелковое короткое платье, оставляющее открытыми  потрясающие
ноги. Призывно улыбаясь, она медленно обвела глазами пятерых мужчин, пе-
ревела взгляд на подругу и помахала ей рукой. Хлопнули  дверцы.  Девушки
уехали.
   - Ну что? - с робкой надеждой спросила Настя,  когда  машина  немного
отъехала от здания ГУВД.
   - Ничего, - вздохнула Шитова, переключая скорость. - Я его  опять  не
узнала. Ваш товарищ Доценко очень  надеялся,  что  я  смогу  узнать  его
"живьем", по повороту головы, взгляду, мимике, в общем, по тем приметам,
которые на фотографии редко фиксируются. Знаете, ваш Миша - очень  слав-
ный. Мне так хочется ему помочь, и так жалко его  разочаровывать.  Прямо
хоть ври, что узнала, - рассмеялась она.
   - Боже упаси, - всплеснула руками Настя. - Не вздумайте. Спасибо вам.
Надежда Андреевна. Извините, что пришлось побеспокоить.  Выбросьте  меня
где-нибудь у метро.
   Пятеро мужчин тоже сели в машину. Это  была  принадлежащая  Вячеславу
Егоровичу Гусеву бежевая "волга".
   - Чудеса какие-то с этим ходатайством, - произнес Бороздин, умещая на
коленях объемистый портфель.
   - И не говорите, Павел Николаевич, - подхватил Гусев. - Но  вообще-то
это всем нам упрек. Нам ведь и в голову не пришло как-то заступиться  за
Войтовича, попытаться помочь ему. Сразу налепили на него клеймо убийцы и
забыли, словно он не проработал с нами больше десяти лет.
   Но с Войтовича разговор быстро перешел на производственные темы.
   - Первого марта будет сложный Совет. Две защиты кандидатских, одна из
них очень спорная...
   - Я зарекся связываться с Кемеровским филиалом. У них каждая  бумажка
месяцами лежит, будто они собираются жить вечно. Никогда от  них  ничего
вовремя не получишь...
   - Лозовский стал совершенно невыносим. Приходит  на  Совет  оппониро-
вать, а вместо этого начинает с трибуны байки про свою молодость расска-
зывать. Посмешище...
   - Третья лаборатория совсем от рук отбилась. Итоговые отчеты оформля-
ют как промежуточные, на пяти страничках, из которых  одна  -  титульный
лист, вторая - список исполнителей. Представляете, что это за отчет - на
трех страницах о трехлетней работе. А промежуточные вообще не пишут, ог-
раничиваются справкой на два абзаца. А отдел координации и  планирования
им все с рук спускает.
   - Еще бы, когда начальники в одном доме живут и детей  в  одну  школу
водят, еще не такое увидишь...
   Он автоматически поддерживал разговор, а сам лихорадочно перебирал  в
памяти все детали встречи с Шитовой. Неужели она подруга этой блондиноч-
ки Каменской? Каких только совпадений не бывает. Узнала она его или нет?
Узнала или нет? Стояла и глазела на мужиков с откровенно блядской ухмыл-
кой, каждого из них оглядела, будто в постель примеряла. Кажется, на нем
ее взгляд не остановился. Кажется, нет. Или все-таки узнала?
   Но он - молодец, сумел справиться с собой, не дрогнул, глаз не отвел.
Все мужики ей на ноги уставились, и он тоже. Нельзя  глаза  отводить  от
такой яркой красотки, не по-мужски это, а значит - подозрительно.  И  он
не отвел. Пялился, как все, и даже постарался восхищенно улыбнуться.
   Нет, кажется, все-таки не узнала...