Глава десятая

   Как почти у каждого человека, у Вадима Бойцова был свой скелет в шка-
фу. Но в отличие от большинства людей его скелет постоянно  напоминал  о
себе, и более того, стремился выпасть из шкафа в самое неподходящее вре-
мя, выставив на всеобщее обозрение тщательно скрываемый  секрет.  Секрет
этот состоял в том, что Бойцов боялся женщин. Боялся до внутренней  дро-
жи, до с трудом сдерживаемой истерики. И добоялся в результате до  того,
что врачи называют психогенной импотенцией. Самое странное заключалось в
том, что Вадим был абсолютно здоров физически и чрезвычайно вынослив как
сексуальный партнер.
   Женщины с самого детства были для него окутаны завесой тайны, и  при-
поднять эту завесу нельзя было даже и мечтать. Его мать была театральным
критиком, и это почему-то наложило сильный отпечаток на весь уклад жизни
их семьи. Вадик был начисто лишен всех тех мелочей, из которых для  него
складывалось понятие "дом" и "семья". Мама ходила в театр каждый  вечер,
поэтому спать его укладывал отец, и вечерняя сказка, и вечерний  поцелуй
тоже были отцовскими. Мама приходила далеко за полночь, а по утрам спала
до десяти-одиннадцати часов, поэтому будил его утром и кормил  завтраком
тоже отец, он же первое время провожал мальчугана до школы.
   Зато когда Вадик возвращался после уроков, мама обычно  бывала  дома.
Но это вовсе не означало, что она, как тысячи  других  матерей,  имеющих
детей-школьников, кидалась к сыну с вопросами об успехах  и  отметках  и
кормила его обедом. Вовсе нет. Она сидела на кухне и что-то быстро печа-
тала на машинке, не выпуская изо рта сигарету, а вернувшегося  из  школы
сына рассматривала как досадную помеху своему творческому процессу. Ей и
в голову не приходило прекратить работу, чтобы освободить стол на  кухне
и покормить ребенка. Нет,  зачем  же?  Мальчик  вырос  вполне  самостоя-
тельным, он может тихонько, не мешая матери, разогреть обед и унести еду
в свою комнату, потом вернуться, ступая на цыпочках, сполоснуть  тарелку
под краном и поставить ее на место.
   Отметки сына ее тоже не интересовали. Какая разница, что стоит у него
в дневнике? Лишь бы был здоров и не шлялся по подворотням с плохой  ком-
панией. Класса примерно до третьего Вадик наивно пытался обсуждать с ма-
терью свои школьные дела, показывал ей дневник  с  пятерками,  хвастался
хорошими успехами на уроках рисования и труда. У него и в самом деле бы-
ли золотые руки, и изготовленные Вадиком Бойцовым забавные игрушки и по-
делки из года в год занимали главное место на школьных выставках и заво-
евывали призы. Но мама и на это внимания почему-то не обращала.
   Она вообще была непонятной Вадику и оттого загадочной,  как  заколдо-
ванная принцесса, превращенная злой колдуньей в нервную сумасбродную ис-
теричку. Однажды Вадик проснулся среди ночи  и  услышал  доносящиеся  из
ванной отчаянные рыдания. Он испуганно побежал в  комнату  к  родителям.
Отец лежал в постели и курил, не зажигая света.
   - Папа, что случилось? - спросил мальчик.
   - Ничего, сынок, все в порядке, - спокойно ответил отец, будто ничего
особенного не произошло.
   - Почему мама плачет? Вы что, поссорились?
   - Нет, сынок, что ты. Ты же знаешь, мы с мамой никогда  не  ссоримся.
Просто ей стало грустно, и она ушла в ванную поплакать. Ничего  страшно-
го, с женщинами это часто бывает.
   Отец сказал правду, они с матерью действительно никогда не ссорились.
В реальной жизни все происходило так: мать закатывала истеричные  сцены,
явно провоцируя отца на ответные выпады, из которых можно было  бы  раз-
дуть скандал и уж тут-то дать себе волю, покричать, поплакать, даже, ес-
ли повезет, разбить пару-тройку тарелок, выпустить пар, сбросить  напря-
жение. Но отец ни разу, сколько Вадим себя помнил, не поддался на прово-
кацию. Это выводило мать из себя, но, как ни странно, сама она этого  не
понимала. Ситуация разыгрывалась каждый раз по одному и тому же  класси-
ческому сценарию.
   - Я сойду с ума, - заявляла мама, врываясь домой, швыряя на пол сумку
и плюхаясь на диван прямо в пальто. - Я больше не в состоянии  это  тер-
петь. Они хотят сжить меня со свету за эту рецензию. Все считают Лебеде-
ва светилом и королем сцены, в рот ему смотрят, задницу лизать готовы, а
я, видите ли, посмела написать, что мизансцена во  втором  акте  "Мещан"
выстроена неудачно. Нет, я ничего не говорю, Лебедев - великий режиссер,
но это не означает, что у него не может быть промахов и ошибок. А  я  на
то и критик, чтобы их замечать. Но слышал бы ты,  как  на  меня  сегодня
орал заведующий редакцией! Просто смешал меня с грязью. Жить не хочется.
   На этом месте мама обычно переводила дух и оглядывалась по  сторонам.
И как в любом нормальном доме, если только в нем  не  живет  сумасшедшая
чистюля, на глаза ей попадался какойнибудь "непорядок". Иногда это быва-
ло что-то "серьезное" вроде пыли на полированной поверхности  мебели,  а
иногда мелочь какая-нибудь наподобие взятой с полки и брошенной на дива-
не книги. Масштаб "непорядка" роли не играл, ибо важен был повод,  изна-
чальный толчок для перевода злости с отсутствующего в данном месте  зав-
редакцией на имеющийся в наличии контингент.
   - Господи! - принималась она стонать. - Я  столько  нервов  трачу  на
этой проклятой работе и в результате даже дома не могу  расслабиться.  Я
вынуждена хватать тряпку и начинать убирать за вами. Двое взрослых мужи-
ков - и не можете поддерживать элементарный порядок. Ну почему все долж-
на делать я, почему вы всю домашнюю работу спихнули на меня, я и обед, я
и стирка, я и уборка, и, между прочим, я еще и деньги вам зарабатывай.
   - Успокойся, милая, - обычно отвечал отец, - ложись отдыхай, ты уста-
ла, сейчас мы с Вадиком все уберем, все приведем в порядок, не сердись.
   Вадик всегда удивлялся, почему отец не закричит на  маму,  не  скажет
ей, что, между прочим, тоже работает, и не меньше ее, и денег  зарабаты-
вает гораздо больше, а в квартире достаточно чисто, потому  что  они  не
далее как вчера все пропылесосили.
   Мать заводилась все больше, предъявляя мужу и сыну все новые  претен-
зии. Убедившись в бесплодности своих попыток вызвать  ответную  реакцию,
начинала рыдать, потом уходила на кухню, закрывала за собой дверь и ни в
какие разговоры не вступала. Через какое-то время она снова  становилась
веселой и ласковой, словно ничего и не произошло.
   - Папа, почему ты не скажешь маме, что ты тоже работаешь и тоже  при-
носишь зарплату? - спрашивал мальчик.
   - Потому, сынок, что это бессмысленно и никому не  нужно,  -  туманно
объяснял отец. - Ты же не думаешь, что мама не знает  об  этом,  правда?
Конечно же, она прекрасно знает, что я работаю, что работа у меня  тяже-
лая и опасная, поэтому и зарплата у меня большая.
   - Тогда почему она тебя упрекает? Она же все знает, - недоумевал  Ва-
дик.
   - Это сложно объяснить, но  я  постараюсь,  ведь  ты  уже  достаточно
взрослый, чтобы понять. Она не меня упрекает, сынок, она злится на свое-
го начальника и на своих врагов, но поскольку она их боится и  не  может
на них кричать, она кричит на нас с тобой. Это потому, что она нас с то-
бой любит, нам она доверяет и нас не боится. А своим врагам она не дове-
ряет, она их побаивается, поэтому не может открыто  показывать  им  свою
злость. Понимаешь?
   - Выходит, она устраивает сцены потому, что любит нас?
   - Конечно.
   - А почему тогда ты никогда на меня не кричишь? Ты меня не любишь?
   - Ох, сынок, да что ты такое говоришь! - улыбался отец. -  Ты  -  мой
самый любимый человек на свете. Но я - мужчина, а мама - женщина. Женщи-
ны не такие, как мужчины, они устроены совсем по-другому, они  и  мыслят
по-другому, и чувствуют. Никогда не пытайся понять  женщин,  сынок,  это
занятие бесполезное. Нам, мужчинам, понять их не дано. К ним надо просто
приспособиться, вот как я к маме.
   Годам к пятнадцати у Вадика Бойцова сложилось твердое убеждение,  что
отец был прав. Женщины устроены не так, как мужчины, и относится это  не
только к области физиологии. С ними невозможно иметь  дело,  потому  что
они непредсказуемы, непрогнозируемы, алогичны,  они  постоянно  нарушают
правила игры, причем как раз те правила, которые сами же и  устанавлива-
ют. Говорят: "Не забудь, ровно в восемь", - и  не  приходят  вообще  или
опаздывают часа на два. Говорят, что хотят пойти в кино на фильм с  Аде-
ном Делоном, а когда им приносишь билеты, швыряют их тебе в лицо и  фыр-
кают: "Да сто лет мне нужен этот старый педераст!" Никогда не дают  спи-
сывать у себя, но постоянно ноют, что не могут решить задачку, и  просят
помочь (подразумевается, дать списать).
   Вадик пришел к выводу, что нужно стараться не иметь дела с женщинами.
За исключением одного, но необходимого момента. Он долго не мог для себя
решить, как сочетать нежелание связываться с дамами и желание близости с
ними. Пока он мучительно продумывал собственную  схему  жизнеустройства,
все решилось само собой.
   Вадик был красивым парнем. Даже очень  красивым.  Природа,  словно  в
насмешку, наградила его умением смотреть так  ласково  и  проникновенно,
что девицы теряли голову от одного его взгляда. Точно так же  ласково  и
проникновенно умел он и прикасаться к женским  рукам,  волосам,  плечам.
Сам того не желая, он сводил их с ума. А уж если добавить к этому  ясные
глаза, красиво очерченные скулы, прямые брови и подбородок с ямочкой, то
картина получалась весьма впечатляющей.  На  семнадцатилетнего  десятик-
лассника Бойцова положила глаз старшая сестра его соученика, которой бы-
ло в ту пору аж двадцать три года. Недостатка в партнерах у нее, судя по
всему, никогда не было, но она захотела Вадика. И она его получила.
   Процесс соблазнения малолетки прошел быстро и без особых сбоев.  Сна-
чала парень просто не понял, чего Анна добивается, и расценивал ее  неп-
рикрытый  интерес  к  себе  как  обыкновенную  вежливость  и  доброжела-
тельность. Наконец Анна сообразила, что Вадик сам никогда  за  девушками
не ухаживал, практических навыков в тонком деле флирта не имеет, поэтому
не в состоянии отличить искреннее дружелюбие от  сексуального  интереса.
Она пошла напролом, умышленно создав  ситуацию,  в  которой  любой  нор-
мальный мужик должен был возбудиться. Ну, Вадик Бойцов,  конечно  же,  и
возбудился.
   Это был его первый опыт, и о том, что и как  нужно  делать,  он  знал
только из рассказов приятелей и сальных анекдотов. Беда вся была в  том,
что рассказы приятелей тоже не имели  под  собой  реальной  практической
почвы, являясь пересказом услышанных краем уха баек, сдобренных  плодами
юношеских  эротических  фантазий.  Подростковый   сексуальный   фольклор
культивировал силу и выносливость. Поэтому когда Вадику удалось "отрабо-
тать" на своей партнерше целых пятнадцать минут, он был страшно  горд  и
доволен собой. Особенно учитывая предостережения приятелей о том, что  в
первый раз все кончается до неловкости быстро, и женщины  обычно  бывают
не удовлетворены. С ним такого не случилось, он не опозорился.
   - Ну как? - самодовольно спросил он Анну на  шестнадцатой  минуте.  -
Хорошо?
   То, что произошло дальше, оказалось для него  полной  неожиданностью.
Анна спихнула его с себя, натянула одеяло, прикрыв наготу, и заорала:
   - Убирайся отсюда, идиот! Чтобы я тебя больше не видела! Господи, ду-
ра, какая же я дура, я думала, ты человек, а ты... Урод! Кретин! Вон от-
сюда!
   Примерно через неделю, после бессонных ночей и напряженных  раздумий,
Бойцов понял, что повел себя как-то не так. Он чего-то  не  сделал,  че-
го-то важного, чего Анна от него ждала. Но что это было, он так и не до-
гадался. Более того, он был совершенно убежден, что,  поскольку  женщины
постоянно нарушают те правила игры, которые сами же и устанавливают, ни-
когда нельзя быть до конца уверенным, что ведешь себя с ними  правильно.
Можно делать все, как они хотят, и в итоге получить плевок в душу и  пи-
нок под задницу.
   В течение последующих трех лет Вадик несколько раз пытался сблизиться
с девушками, которые ему нравились, но результат  каждый  раз  получался
плачевным. Такой ласковый и привлекательный в  общении  (хотя  один  Бог
свидетель, какого труда ему это стоило!), он оказывался  совершенно  не-
состоятельным, когда дело доходило до интима. Спасибо  Анне,  которая  в
несколько секунд двумя десятками  слов  создала  непреодолимую  пропасть
между понятиями "секс" и "человеческие отношения". Ему так  трудно  было
общаться с женщинами, что необходимость вступать с ними в какие-то  эмо-
циональные отношения нагоняла на него ужас. В то же время случай с Анной
показал, что без таких отношений или хотя бы их видимости никакого секса
ему не будет, как не будет ребенку похода в зоопарк без трех пятерок  по
географии. Молодой организм требовал своего, и Вадик  пришел  к  выводу,
что ему нужно искать женщину, предоставляющую ему свое тело и не требую-
щую в ответ его душу. Ответ был прост, как, впрочем, простым бывает  ре-
шение почти всех сложных задач: ему нужна проститутка.
   К тридцати годам жизнь Бойцова устоялась. Как  хороший  профессионал,
он мог подолгу общаться и с женщинами, и со стариками, и с  детьми,  мог
втереться в доверие и к директору коммерческого банка,  и  к  бомжу.  Но
спал он по-прежнему только с проститутками, ибо совершенно  точно  знал,
что с ними не нужно мучительно выдавливать из себя слова и подлаживаться
под придуманные ими правила игры. Платишь и получаешь свое. И больше ни-
чего не должен. В последние два года у него была  постоянная  партнерша,
молчаливая спокойная девушка, которая брала недорого, а обслуживала  хо-
рошо. С ней не нужно было напрягаться, и это вполне  устраивало  Вадима.
Жил он вдвоем с любимым псом, симпатичным молодым ризеншнауцером, о  же-
нитьбе и не помышлял, женщин по-прежнему не понимал и  боялся,  хотя  на
его профессиональной деятельности это никак не сказывалось.
   Выполнять задание, связанное с Анастасией Каменской, ему  было  инте-
ресно. И немножко страшно. Читая информацию о ней,  собранную  за  много
лет наблюдения за ее женихом Чистяковым, Бойцов видел, что здесь  что-то
не так. Столько лет они вместе, столько лет являются любовниками - и же-
нятся только сейчас. Очень странно. Судя по имеющимся  данным,  Чистяков
неоднократно делал ей предложение, но она всегда  отказывалась.  Почему?
Что это за женщина, которая отказывается выйти замуж за мужчину, с кото-
рым все равно живет? Логика Вадима была простой: если не  хочешь  замуж,
потому что он тебе не нравится, тогда не живи с ним. Если  ты  живешь  с
ним, потому что он тебя устраивает, то почему не хочешь замуж?
   В первый раз увидев Каменскую "живьем", он удивился ее некрасивости и
невзрачности. И подумал в первый момент, что, пожалуй, понимает,  почему
она продолжает жить с Чистяковым, даже если он ей  не  нравится.  Потому
что другого мужчины может в ее жизни вообще больше не оказаться.  А  так
хоть какой-то, да есть. Но в следующий момент он подумал о том, что Чис-
тяков почему-то очень хочет на ней жениться. Интересно,  что  же  в  ней
есть такого?
   Людей, нанятых Мерхановым для "разборки" с Каменской, Супрун вычислил
быстро. Среди них только один был "лицом  неславянской  национальности",
представляющим интересы. Мерханова, остальные были москвичами.  За  ними
постоянно следили люди Супруна, при малейших признаках опасности  связы-
ваясь с Бойцовым, лично отвечавшим за безопасность Анастасии  Каменской.
Конечно, безопасность эта была относительной, и отвечал  за  нее  Бойцов
только до тех пор, пока ему не  покажется,  что  покушение  организовано
достаточно хорошо и шансы на раскрытие убийства минимальные.
   1 марта в 15.10. Вадим получил сигнал о том, что машина с  наемниками
движется в сторону Щелковского шоссе, где  живет  Каменская.  Он  хорошо
знал городские магистрали, да и машина у него  была  достаточно  мощная,
поэтому к дому Каменской он подъехал всего на несколько минут позже, чем
убийцы. Он знал, что ее дома нет. Получив сигнал, он первым делом набрал
номер ее рабочего телефона и, услышав в трубке женский голос,  отключил-
ся. Он запомнил ее голос, потому что специально несколько раз звонил  ей
домой, молчал и слушал ее нетерпеливое "алло, перезвоните, вас не  слыш-
но".
   Сейчас он сидел в своей машине и ждал, когда убийцы выйдут из дома  и
уедут. После этого он поднимется в квартиру Каменской, ключи от  которой
у него уже были, и посмотрит, чего они там  наворочали.  Поправит,  если
что не так.
   - Опять машину здесь поставили! - раздался истеричный старушечий  го-
лос. - Единственное место, где еще можно пройти, чтобы не утонуть, а они
опять поставили машину. Безобразие, ну сколько можно говорить...
   Вадим посмотрел в сторону, откуда раздавался голос, и увидел  тучную,
опирающуюся на палку старуху, которая пыталась подойти к дому со стороны
специальной выгородки для парковки автомобилей, в быту называемой просто
"карманом". Выгородка была спланирована не очень удачно, потому что  на-
ходилась прямо напротив трамвайной остановки, и выходящие из вагона  лю-
ди, желающие попасть в подъезд дома, должны были либо  обходить  грязный
газон, делая довольно внушительную петлю, либо протискиваться мимо плот-
но стоящих автомобилей, рискуя испачкать пальто и плащи. Окружавший  вы-
городку газон был похож на черное мутное болото, и идти  прямиком  через
него мог позволить себе только камикадзе с безупречным зрением и  непро-
мокаемой обувью. И только в одном месте  какая-то  добрая  душа  бросила
длинные доски, по которым можно было в относительной безопасности  пере-
сечь грязное место, чтобы не делать огромный крюк вокруг газона. Наемни-
ки ухитрились поставить свой "сааб" как раз на эти доски...
   - Прямо хоть милицию вызывай! - продолжала  возмущаться  старуха.  Ей
действительно было трудно ходить, и обход вокруг газона превращался  для
нее в проблему.
   - Правильно, - поддержали ее две другие старушенции, сидящие  на  ла-
вочке возле дома. - Ездят и ездят, бросают свои машины, где им удобно, а
о людях и не думают. Им что, они молодые, здоровые, а на нас, на  стари-
ков-то, им наплевать. Понаехали тут с периферии, всю Москву  заполонили,
пройти негде, чтобы ихнюю рожу не увидеть...
   Взаимный обмен мнениями быстро перешел на правительство Москвы, потом
на Государственную Думу и лично президента. Старушки оказались единомыш-
ленницами и еще какое-то время оживленно беседовали, выкрикивая нелицеп-
риятные оценки деятельности органов власти и управления достаточно гром-
ко, чтобы их могла слышать тучная приятельница, отправившаяся в  трудное
путешествие вокруг газона. Позабавившая Вадима ситуация закончилась  со-
вершенно неожиданно.
   - Нет, Вера Исааковна, я все-таки позвоню в милицию, пусть они  води-
теля оштрафуют. Смотрите, и номера не московские, я же говорю, все  неп-
риятности у нас от приезжих. Сейчас я номер запишу...
   Старуха вытащила из сумки клочок бумаги и карандаш и  записала  номер
машины. И тем самым спасла жизнь своей соседке Насте Каменской.
   Через некоторое время наемники вышли из подъезда, сели в "сааб" и уе-
хали. Было 16.30.
   Еще через несколько минут Вадим поднялся на девятый  этаж,  где  жила
Анастасия, цепким взглядом обшарил дверь ее квартиры и заметил  в  самом
низу аккуратный надрез черной дерматиновой обивки. Он присел на корточки
и осмотрел подозрительное место. Потом слегка прикоснулся пальцами - так
и есть, надрез сверху покрыт прозрачной клейкой лентой, чтобы вылезающая
из-под дерматина набивка не бросалась в глаза и не привлекала  внимания.
Вытащив из кармана небольшой кожаный футляр с инструментами, Вадим  при-
нялся за работу, и через минуту у него на ладони лежало  ставшее  совер-
шенно безобидным маленькое взрывное устройство, которое должно было сра-
ботать, когда Каменская будет открывать  дверь  своей  квартиры.  Тонкая
проволока соединяла дверь с деревянным  порогом.  При  открывании  двери
проволочка разрывается и происходит процесс, аналогичный вырыванию  чеки
из гранаты"лимонки". Дверь вместе с хозяйкой разнесет в клочья.
   Бойцов перевел дыхание и спрятал опасную игрушку в карман. Все бы ни-
чего, если бы не настырная старуха, записавшая номер машины, на  которой
приезжали убийцы. Околоподъездные старушки - первые, кого всегда опраши-
вают работники милиции, когда в доме что-то происходит, будь то квартир-
ная кража или убийство. Если бы не это, уже сегодня можно было бы покон-
чить с Каменской, и завтра возобновилась бы работа над прибором, который
так нужен Супруну.
   Он вернулся к себе и снова позвонил Каменской на  работу.  Она  снова
была на месте. Часы показывали 17.42.
   Огромный зал Совета в Институте был заполнен людьми едва  наполовину.
Защита диссертации давно уже перестала вызывать интерес научной  общест-
венности. Кроме членов Совета на заседания приходили только те, чьи воп-
росы решались на этих заседаниях, а также "болельщики" соискателей  уче-
ных степеней: их коллеги, друзья и родственники (если, конечно, тематика
была открытой, а не засекреченной).
   Сами члены Ученого совета вели себя как на приеме, мирно  беседовали,
объединившись в группки по два-три человека, обменивались  впечатлениями
с теми, с кем давно не виделись, вставали и пересаживались  с  места  на
место, выходили из зала и снова  возвращались.  Беднягу  диссертанта  не
слушал никто, он что-то бубнил себе под нос, даже не  пытаясь  перекрыть
голосом царящий в зале ровный гул. Когда дело дошло до официальных оппо-
нентов, гул несколько поутих: оппоненты были людьми уважаемыми,  и  хотя
слушать их никто не собирался, но вежливость проявить следовало.
   - Слово предоставляется официальному  оппоненту  доктору  технических
наук, профессору Лозовскому, -  торжественно  провозгласил  председатель
Совета Альхименко, делая строгое лицо и бросая на членов Совета  уничто-
жающий взгляд. - Пожалуйста, прошу вас, Михаил Соломонович.
   - Уважаемые коллеги! - начал Лозовский, взгромоздившись на трибуну  и
обняв ее, словно кто-то пытался ее отобрать. - Перед нами плод многолет-
него упорного труда, который сам по себе заслуживает  всяческого  уваже-
ния. Я имею в виду, разумеется, труд, а не плод. Наш диссертант  Валерий
Иосифович Харламов представил нам несомненно интересную работу,  которая
вполне ясно дает нам ответ на главный вопрос: может ли соискатель ученой
степени проводить самостоятельную научную работу, есть  ли  у  него  для
этого достаточный потенциал. Ведь смысл написания кандидатской диссерта-
ции состоит именно в этом, если память мне не Изменяет и я правильно по-
нимаю требования Высшей аттестационной комиссии.
   Произнеся эту тираду, Лозовский умолк и повернул голову в сторону Вя-
чеслава Егоровича Гусева, который как ученый секретарь должен знать  все
правила и требования ВАКа. Вячеслав Егорович выразительно кивнул, стара-
ясь не рассмеяться. Сцена эта разыгрывалась каждый раз, когда  Лозовский
оппонировал на защите. Он был единственным  ученым,  который  утверждал,
что при защите диссертации обсуждается не суть написанного, а уровень  и
качество. "Если бы мы обсуждали суть, Эйнштейн никогда бы не защитился в
нашем Совете, потому что мы все в один голос сказали бы, что он не прав.
Диссертанту и не нужно, чтобы мы все дружно считали его  правым,  потому
что, если мы будем присваивать ученые степени только тем, с чьей позици-
ей мы согласны, наука не сможет развиваться. Не появится ни одной  новой
научной школы. Никто не сможет сказать новое слово в науке, ибо новое  -
это опровержение старого. Мы во время защиты диссертации должны ответить
только на один вопрос: достаточна ли научная культура соискателя, добро-
совестен ли он при анализе результатов своих экспериментов, логичен ли в
своих рассуждениях, может ли придумать что-то оригинальное. А если  сов-
сем просто, то мы на защите должны решить, есть у него  мозги  в  голове
или нет. Вот и все. И я в своем выступлении в качестве официального  оп-
понента буду говорить только об этом. Если вам это не нравится, не приг-
лашайте меня оппонировать", - категорично заявлял профессор Лозовский.
   Такая позиция импонировала диссертантам, и они всегда просили  назна-
чить Лозовского первым оппонентом. Но было несколько случаев,  и  о  них
тоже очень хорошо помнили, когда упрямый профессор, прочтя  вполне  гра-
мотную и добротную диссертацию, говорил на защите:
   - Я не могу опровергнуть ни одного слова из этой диссертации.  В  ней
все правильно. Все, от первой заглавной буквы и до  последней  точки.  И
мне от этого скучно. Эта диссертация - хорошая курсовая работа студента,
но не более того. Работы мысли я здесь не вижу. Вкуса к  эксперименту  я
здесь не чувствую. Мое мнение таково: соискатель не готов для  самостоя-
тельной научной деятельности, степень кандидата наук ему присваивать еще
рано.
   Некоторые приходили послушать Лозовского, как ходят в цирк. Узнавали,
на какой защите, первой или второй по счету, он оппонирует, приходили  в
зал Совета и уходили, когда Михаил Соломонович спускался с трибуны.
   - Я питаю глубокое уважение к научному руководителю нашего  соискате-
ля, профессору Бороздину, - продолжал вещать Лозовский. - И поскольку  я
хорошо знаю научный стиль Павла Николаевича, я особенно внимательно вчи-
тывался в текст представленной диссертации, стараясь увидеть влияние на-
учного руководителя и, вполне  возможно,  отсутствие  научной  самостоя-
тельности Валерия Иосифовича Харламова. Но нет! - при  этих  словах  Ло-
зовский воздел вверх искривленный подагрой указательный палец.  -  Я  не
увидел в этой работе ни малейшего следа присутствия  Павла  Николаевича.
Складывается впечатление, что профессор Бороздин просто ограбил наше го-
сударство, получая деньги за научное руководство человеком, который, яв-
ляясь вполне зрелым ученым мужем, в таком руководстве вовсе не нуждался.
   Зал оживился. Все понимали, что Михаил Соломонович шутит и что на са-
мом деле его слова содержат в себе высшую похвалу диссертанту. Но однаж-
ды такое уже было... А кончилось тем, что  ученый,  считавшийся  научным
руководителем диссертанта, был лишен профессорского  звания,  ибо  после
точно такого же выступления Лозовского вскрылось, что он вообще не  осу-
ществлял научного руководства ни  одним  соискателем,  потому  что  дав-
ным-давно отстал от науки и уже много лет перестал в ней что-либо  пони-
мать. Получаемые от аспирантов и соискателей главы и параграфы он  пере-
давал своему сыну, талантливому молодому физику, который  делал  постра-
ничные замечания и объяснял папочке суть своих вопросов. Потом папочка с
умным видом пересказывал все это своим подопечным.  Ему  очень  хотелось
сохранить имя в науке, ему очень нравилось быть профессором, и  он  тща-
тельно оберегал свою тайну, которая состояла в том, что быть профессором
он давно перестал. Скандал тогда был громкий, и с тех пор в  зал  Совета
стали ходить "на Лозовского", как в былые времена  люди  ходили  в  цирк
смотреть на акробатов, работающих без страховки, ходили каждый день, хо-
дили в надежде, что вот сегодня-то наконец что-нибудь случится.
   - Я надеюсь, что в своем выступлении научный руководитель диссертанта
пояснит нам, кем же он руководил все эти годы и в  чем  это  руководство
состояло, - балагурил Лозовский.
   - Непременно, Михаил Соломонович, - подал со своего места  голос  Бо-
роздин.
   Члены Совета начали хихикать. Они поняли, что старика Лозовского  пе-
ред самым Советом ктото угостил рюмочкой-другой коньяку.
   Дверь в зал осторожно приоткрылась,  вошел  Лысаков  и,  стараясь  не
привлекать к себе внимания, сел на ближайшее свободное место рядом с Ин-
ной Литвиновой.
   - Ну, что здесь происходит? - шепотом поинтересовался он.
   - Лозовский выдуривается, как всегда, - так же шепотом ответила  Инна
Федоровна. - А ты чего пришел? Нашего Соломоныча послушать?
   - Ну да. Жалко, опоздал, немного время не  рассчитал.  Как  Харламов?
Нервничает?
   - Еще бы. Посмотри, вон он сидит, белый как мел.
   - А чего он так распсиховался? Отзыв плохой получил?
   - Вроде нет. Гусев как-то вскользь сказал, что отзывы на  автореферат
все положительные, а в ведущую организацию Валерий сам  ездил,  чтобы  с
почтой не связываться.
   - Так чего же он так нервничает? Я понимаю, был бы зеленый  аспирант,
которому вся эта бодяга в новинку. А Харламов уж на стольких  защитах  в
своей жизни побывал, что весь сценарий должен наизусть знать.
   - Да ну тебя, Гена, - рассердилась Литвинова. - Тебе хорошо  говорить
со стороны-то. А ты себя вспомни, как ты кандидатскую защищал. Тоже  не-
бось весь потный был от страха.
   - Ну сравнила! - шепотом засмеялся  Лысаков.  -  Мне  тогда  двадцать
шесть было, я вообще всего боялся, а при виде Соломоныча в  обморок  па-
дал, я же по его учебникам в институте учился, он для меня был как мону-
мент в честь биофизики, а тут - вот  он,  пожалуйста,  живой  и  теплый,
собственной персоной. А Харламову, между прочим, на двадцать лет больше,
чем мне тогда было. Так что с него и спрос другой.
   Лозовский завершил выступление и медленно сошел с трибуны. Начал выс-
тупать второй официальный оппонент. Геннадий Иванович посмотрел на часы.
   - У меня часы стоят, что ли? - нахмурясь, пробормотал он, вглядываясь
в циферблат. - Который час?
   - Без четверти четыре, - ответила Литвинова.
   - А на моих десять минут четвертого. То-то я  смотрю,  на  Лозовского
опоздал, а вроде правильно все рассчитывал. Слушай, ты не знаешь,  Соло-
моныч на второй защите будет оппонировать?
   - Обязательно. Там очень спорная диссертация, сам  научный  руководи-
тель на диссертанта бочку катит, мол, не слушается и делает все  посвое-
му, поэтому он, руководитель, за научную сторону вопроса ответственности
не несет. А Лозовский это обожает. Будет то еще представление. Как бы не
передрались. На вторую защиту весь Институт соберется.
   - Отлично! - потер руки Лысаков. - В таком случае у меня предложение.
Пойдем сейчас ко мне, я тебе кое-что покажу  из  последних  результатов,
быстренько обсудим, заодно чайку выпьем, а на вторую защиту вернемся сю-
да. Идет?
   - Ты что, Гена? Ты в своем уме? Я же пришла  Валерию  моральную  под-
держку оказать. Как же я уйду и брошу его? Нет, я не могу. Смотри, кроме
меня здесь никого из нашей лаборатории нет, ему ведь обидно.
   - Как нет? А Бороздин?
   - Он не в счет. Он научный руководитель и член Совета. Представляешь,
Харламов посмотрит в зал, а там пусто, и не улыбнется никто для придания
бодрости. А самый страшный момент, когда члены Совета голосовать пойдут.
Я хорошо помню этот ужас. Стоишь в коридоре один-одинешенек  и  думаешь,
что вон за той дверью твоя судьба решается, там в комнате собрались уче-
ные мужи, которым до тебя нет ровно никакого дела, которые тебя  в  упор
не видят и знать не хотят. Им гораздо интереснее покурить,  попить  чаю,
потрепаться друг с другом, позвонить по телефону. Ведь бюллетень  запол-
нить и в ящик бросить - полминуты. А они полчаса возятся, потому что  им
обратно в зал идти неохота, разбредаются по всему Институту,  заходят  к
приятелям, решают какие-то свои проблемы. И все это время  ты  стоишь  в
коридоре между залом и комнатой для голосования и умираешь. И никому  ты
не нужен. И диссертация твоя, бессонными ночами вымученная, тоже  никому
не нужна. Нельзя, чтобы в такую минуту рядом с Валерием никого не  было.
По себе помню, как это тяжело.
   - А ты одна была, что ли?
   - Одна. Такое пережила за эти полчаса - врагу не пожелаешь. Мне  ведь
тридцать шесть было, когда я защищалась, а это совсем другое  дело,  чем
когда тебе двадцать шесть.
   - Да почему же, интересно?
   - Да потому что чем ты старше, тем большим  тебе  приходится  жертво-
вать, чтобы написать эту проклятую диссертацию. Когда ты пишешь ее в ас-
пирантуре, начинаешь, как ты, в двадцать три года и заканчиваешь в двад-
цать шесть, ты ничего не потерял, даже если защитился  неудачно  или  не
защитился вообще. У тебя как было все впереди, так впереди и осталось. А
когда ты занимаешься диссертацией не в аспирантуре, а без отрыва от  ос-
новной работы, и пишешь ее не три года, а десять лет, и эти  десять  лет
приходятся на возраст от тридцати до сорока или даже позже, тебе  прихо-
дится слишком часто выбирать,  чему  отдавать  предпочтение.  Науке  или
семье. Науке или ребенку. Науке или здоровью. Науке или престарелым  ро-
дителям. Тебя кругом давит моральный долг по отношению к кому-то или  по
отношению к самому себе. И ты делаешь свой выбор, наживая при этом седые
волосы и оставляя рубцы на совести. Так вот, Геночка, когда ты стоишь  в
коридоре и ждешь результатов голосования, ты думаешь только об одном. Ты
вспоминаешь все жертвы, которые принес на  алтарь  своей,  прости  меня,
гребаной диссертации, и думаешь о том, не напрасны ли они были и  стоила
ли диссертация всех этих жертв. И ты понимаешь, что  если  сейчас  члены
Совета соберутся в зале и председатель  счетной  комиссии  объявит,  что
черных шаров тебе кинули больше, чем нужно, то  окажется,  что  все  эти
жертвы были напрасными. Ты вспомнишь женщину, может быть, самую лучшую в
твоей жизни, от любви которой ты отказался. Ты вспомнишь, как тяжело бо-
лели твои родители, а тебя не было рядом с ними. Ты  много  чего  вспом-
нишь. И узнав, что тебя провалили на защите, ты поймешь, что жил  непра-
вильно, что поставил не на ту лошадку и в итоге  все  проиграл,  принеся
слишком много жертв.
   - Все, все, все, сдаюсь, - поднял руки Лысаков. - Ты убедила  меня  в
том, что я чудовищный эгоист. В знак солидарности я буду сидеть с  тобой
до конца, а потом буду оказывать моральную поддержку Валерию Иосифовичу,
когда он будет страдать в коридоре. Только ты мне скажи, когда мы с  то-
бой наконец делом займемся, а? Работа стоит, и за нас ее никто не сдела-
ет.
   - Гена, честное слово, завтра прямо с утра и займемся. Между  прочим,
ты докторскую думаешь завершать или совсем ее забросил?
   - Инка, отвяжись. Мне уже Бороздин плешь проел с этой докторской, те-
перь еще ты начинаешь.
   - Ладно, не буду. Давай послушаем, сейчас Бороздин  будет  Лозовскому
отвечать.
   Лысаков и Литвинова умолкли, глядя, как профессор Бороздин неторопли-
вым шагом идет к трибуне.
   Он смотрел на сияющего, довольного собой Лозовского и чувствовал, как
в нем закипает ненависть. Старый паяц. Шут гороховый.  Выживший  из  ума
маразматик с отвратительным скрипучим голосом и реденькими седыми  воло-
сиками. О, как он ненавидел всех сидящих в этом зале, как они раздражали
его своей глупостью, примитивностью, болтливостью. Скорее бы все  разре-
шилось, они бы довели прибор и получили за него деньги. И никогда больше
не видеть эти мерзкие рожи, не слышать эти  голоса,  важно  произносящие
всякую чушь.
   В первый раз у Мерханова что-то не получилось.  Интересно,  получится
ли сегодня? На сегодняшний день он дал ему время с трех  до  семи  часов
вечера. Можно было бы дать и побольше, если бы знать  заранее,  что  Ло-
зовский будет в таком боевом настроении. Обычно защита кандидатской дис-
сертации длится час с четвертью, максимум - полтора часа, и это вместе с
голосованием и объявлением результатов. А сегодня защита длится уже  час
двадцать, и еще голосовать не ходили.
   Каменская вроде поутихла. После похода к Томилину в Институте ни разу
не появилась, да и Коротков забегает лишь от случая к  случаю.  Конечно,
тогда момент был острый: откуда-то взялась карта с четко очерченной  зо-
ной действия антенны. И будь девица позубастее, она бы вцепилась  в  эту
карту и догрызла вопрос до победного конца, то есть до антенны и до при-
бора. А она отступилась. Так что вполне может оказаться, что никакие ра-
дикальные меры и не нужны, и можно спокойно продолжать работу над прибо-
ром. Конечно, без Каменской было бы спокойнее. Так или иначе, нужно выж-
дать еще недельку. Если за эту неделю Мерханов ее уберет - туда ей и до-
рога. А если не успеет, все равно можно будет продолжать работу.
   Инна что-то нервничает в последнее время.
   Когда он сказал ей, что работу придется приостановить, она была в па-
нике, говорила, что очень рассчитывала на деньги, которые он  ей  обещал
за работу над прибором. Зачем ей деньги, этой старой  деве?  Посмотреть,
как она выглядит и как одевается, можно подумать, что она живет на пода-
яние. У нее даже от скудной зарплаты наверняка деньги  остаются.  Может,
она подпольная миллионерша, как Корейко? Копит деньги и складывает их  в
чемодан. Да на что они ей? Живет одна, квартира есть, что еще ей  нужно?
Господи, если бы он мог жить один и никого не видеть! Одиночество -  вот
высшее счастье. Выше этого только смерть.
   Все было как обычно в этот вечер. Настя опять поздно пришла с работы,
и опять ей лень было готовить себе ужин, вследствие чего  она  ограничи-
лась чашкой чая с очередным невкусным бутербродом. Поговорила по телефо-
ну с отчимом, потом позвонила Лешке. Приняла душ. Посмотрела  телевизор.
Долго лежала в темноте с закрытыми глазами и думала. Наконец почти в два
часа ночи ей удалось уснуть.
   Обычный вечер. Такие случаются триста раз в году.
   Сегодня она снова прошла в двух миллиметрах от смерти. И снова не за-
метила этого.